1984

Телескан умолк на мгновение. Уинстон снова приподнял голову. Бюллетень! Впрочем, нет: там просто сменили музыку. Карту Африки он видел с закрытыми глазами. А на ней схемы ударов: черная стрела, идущая по вертикали прямо вниз, и белая, прочерченная на восток по горизонтали через хвост черной. Словно ища поддержки, он глянул на невозмутимое лицо на плакате. Возможно ли, что вторая стрела даже не существует?

Внимание его вновь рассеялось. Хорошенько глотнув джина, он взял белого слона и сделал неуверенный ход. Шах. Ход, однако, был явно неправильным, потому что…

Непрошеное воспоминание всплыло в памяти. Освещенная свечой комната, кровать, покрытая белым покрывалом, и сам он, девятилетний или десятилетний мальчишка, сидит на полу, трясет стаканчик с игральными костями и весело хохочет. Мать сидит напротив него и тоже смеется.

Это было, наверное, за месяц до ее исчезновения. Мгновение примирения; гложущий голод и нытье в животе отступили, и его прежняя любовь к ней временно воскресла. Он прекрасно помнил тот день: проливной дождь, струи воды стекают по оконному стеклу, в комнате слишком темно для того, чтобы читать. Скука одолевает двоих детей, запертых в тесной и темной спальне, становится невыносимой. Уинстон ноет и капризничает, без успеха просит поесть, слоняется по комнате, создает беспорядок, колотит ногой в стену, пока наконец не возмутились соседи, застучавшие со своей стороны, а младшая девочка время от времени заливается плачем. В конце концов мать говорит: «Посиди тихо, a я схожу и куплю тебе игрушку… хорошую, она тебе понравится», – a потом уходит под дождь, в небольшой универмаг, который то открывался, то снова закрывался неподалеку, и возвращается с игрой «Змеи и лестницы» в картонной коробке; тот запах влажного картона он помнил до сих пор. Игра производила жалкое впечатление: потрескавшаяся доска, мелкие, скверно вырезанные деревянные кубики, никак не желавшие укладываться на любую сторону. Уинстон посмотрел на набор угрюмо и без интереса. Однако мать зажгла свечку, и они сели играть на пол. Скоро он пришел в полный восторг и радостно кричал, когда фишки благополучно поднимались по лесенкам, а потом скатывались вниз по змейкам едва ли не к начальной точке. Они сыграли восемь партий, каждый выиграл по четыре раза. Крошечная сестренка, еще слишком маленькая для того, чтобы следить за игрой, сидела возле подушки и радостно хихикала, потому что и они тоже смеялись. И весь день они были счастливы вместе, как и раньше.

Он изгнал воспоминание из памяти как ложное. Ложные воспоминания иногда посещали его. Зная их природу, ими можно было пренебречь. Что-то случалось, что-то не происходило. Повернувшись к шахматной доске, он снова взялся за белого слона. И почти в то же самое мгновение вздрогнул, будто в него воткнули булавку, и выронил фигуру.

Воздух пронзили звучные фанфары. Итак, бюллетень! И – победа! Если перед бюллетенем звучали фанфары, это всегда означало победу. Некое электрическое возбуждение охватило кафе. Вздрогнули даже официанты, немедленно навострившие уши.

Трубный глас вызвал оглушительный шум. Взволнованный голос торопливо вещал из телескана, однако его почти сразу же заглушил рев приветствий, доносившийся снаружи: новость выплеснулась на улицы совершенно волшебным образом. То, что доносилось до его слуха из телескана, подтверждало его предвидение: огромная, тайно собранная морская армада нанесла внезапный удар в тыл противника, белая стрела рассекла хвост черной.

Шум прорезали отдельные фрагменты полных торжества фраз: колоссальный стратегический маневр… идеальная координация… полный разгром… полмиллиона пленных… враг полностью деморализован… захвачена вся Африка… до окончания войны осталось совсем немного… победа… величайшая победа во всей истории человечества… победа, победа, победа!

Под столом ноги Уинстона ходили сами собой. Он сидел на месте, но мысленно бежал, быстро бежал, присоединившись к толпе, и орал приветствия до глухоты. Он снова посмотрел на портрет Большого Брата. Это колосс, шествующий по миру! Это скала, о которую разбились азиатские орды! Он вспомнил, что всего десять минут назад – да, всего десять минут – он еще не был уверен в исходе битвы и не знал, какие новости придут с фронта, не знал, что будет: победа или поражение. Да, погибла не только евразийская армия… Многое изменилось в нем с того первого дня, проведенного в Министерстве любви, однако окончательное, необратимое, целительное преображение так и не произошло до этого вот самого мгновения.