1984

Сердце Уинстона взволновалось. Будет реляция с фронта; инстинкт подсказывал, что следует ждать неприятных вестей. Весь день налетавшими и тут же отлетавшими короткими приступами волнения его тревожила мысль о сокрушительном поражении в Африке. Он буквально видел собственными глазами евразийские орды, текущие через нерушимые прежде границы, колоннами странствующих муравьев направлявшиеся на юг, к концу материка. Разве нельзя было зайти им во фланг? Очертания западного берега Африки проступили в памяти. Взяв белого слона, он передвинул его по доске. В НУЖНОЕ место. И, представляя себе мчащуюся на юг черную орду, вдруг заметил другую таинственным образом собравшуюся силу, внезапно оказавшуюся у нее в тылу, перерезавшую ее коммуникации на суше и море. Ему казалось, что своим желанием он дает ей существование. Однако действовать следовало быстро. Если они сумеют взять под свой контроль всю Африку, если разместят свои аэродромы и базы подводных лодок у мыса Доброй Надежды, то расчленят Океанию на две части. Это могло привести к чему угодно: к поражению, развалу страны, переделу мира, к уничтожению Партии! Уинстон глубоко вздохнул, ощущая путаницу чувств – собственно, не путаницу, а слоеный пирог боровшихся в нем ощущений, – причем он не мог понять, какое из них побеждает.

Приступ активности прошел, он вернул белого слона на место, но так и не смог возвратиться к решению задачи.

Мысли его вновь куда-то унеслись. Почти неосознанно он написал пальцем на поверхности стола:

2+2=5

– Они не могут влезть внутрь тебя, – сказала она.

Но они смогли это сделать.

– То, что происходит с тобой здесь, останется НАВСЕГДА, – сказал О’Брайен.

Верно сказано. Существуют такие вещи, такие твои поступки, от которых ты не можешь оправиться никогда. Потому что нечто погибло в твоей груди: выжжено железом, огнем.

Уинстон видел ее; даже говорил с ней. Теперь это было не опасно. Он знал, хотя и чисто инстинктивно, что теперь они почти не интересуются им. Он мог бы договориться с ней о следующем свидании, если бы они оба этого хотели. Собственно говоря, встретились они случайно, в парке, в злой и колючий мартовский день, когда земля была подобна железу, вся трава казалась умершей и нигде не было видно ни одного бутона, если не считать редких крокусов, пробившихся на поверхность земли, наверное, для того, чтобы лепестки их разметал ветер. Уинстон куда-то спешил, пряча от холодных порывов замерзшие руки и слезящиеся глаза, и вдруг увидел ее метрах в десяти перед собой. Он сразу заметил, что она изменилась каким-то неопределенным образом. Они едва не разминулись, не заметив друг друга, а затем он повернул и последовал за ней без особого рвения. Он знал, что опасности нет никакой, поскольку теперь он никого не интересует. Она молчала. Но шла и шла куда-то вбок по жухлой траве, словно пыталась отделаться от него, а потом как будто бы смирилась с тем, что он находится рядом. Наконец они оказались среди неприглядных голых кустов, в которых нельзя было ни спрятаться от людей, ни укрыться от ветра. Они остановились. Было жутко холодно. Ветер свистел в ветвях и теребил редкие грязные крокусы. Он обнял ее за талию.

Телескана рядом не было, однако в наличии замаскированных микрофонов сомневаться не приходилось; к тому же они стояли на виду. Но это было неважно, ничто теперь не имело значения. При желании они могли бы улечься на землю и сделать ЭТО. От одной такой мысли плоть его бросило в ужас. Она никак не отреагировала на прикосновение его руки – даже не попыталась высвободиться из его объятий. Теперь он понял, что именно в ней изменилось. Лицо ее сделалось землистым, на лбу и виске появился длинный шрам, отчасти укрытый волосами; но перемена была не в этом. Просто талия ее сделалась полнее и удивительным образом тверже. Он вспомнил, как однажды после взрыва ракетной бомбы помогал вытаскивать чей-то труп из развалин и был поражен не только невероятной его тяжестью, но жесткостью и неудобством для обращения, делавшими труп более похожим на камень, чем на плоть. Тело ее стало таким же. Он подумал, что и кожа ее на ощупь сделалась не такой, как была раньше.

Он не попытался поцеловать ее, они так и не заговорили. A когда возвращались назад по траве, она впервые посмотрела на него. Короткий взгляд наполняло презрение и неприязнь. Он попытался понять, чем объясняется это презрение, – чем-то из прошлого, или видом его опухшего лица, или слезами, которые ветер все время выжимал из его глаз. Наконец они сели на два железных стула – рядом, но не слишком близко друг к другу. Он заметил, что она собирается заговорить. Подвинув неуклюжий башмак на несколько сантиметров, она с хрустом преднамеренно раздавила сучок. Ступни ее стали шире, механически отметил он.

– Я предала тебя, – без предисловий проговорила она.

– И я предал тебя, – произнес он.

Она снова с неприязнью посмотрела на него.