1984

– Уинстон, ты просто не представляешь всего величия новояза, – проговорил он почти с печалью. – Даже когда ты пишешь на нем, то думаешь на староязе. Я читал некоторые из твоих опусов, иногда появляющиеся в «Таймс». Ты пишешь хорошо, грамотно, но это всего лишь перевод. В сердце своем ты держишься за старояз при всей его неопределенности и бесполезных оттенках смыслов. Сама красота разрушения слов никак не дойдет до тебя. А ты знаешь, что новояз является единственным в мире языком, словарь которого с каждым годом становится все тоньше?

Уинстон, конечно же, это знал. Он улыбнулся, надеясь, что с симпатией, но не рискнул заговорить. Сайм откусил еще кусок темного хлеба, торопливо прожевал его и продолжил:

– Разве ты не видишь, что новояз принципиально имеет своей целью сужение области мысли? В конечном итоге мы сделаем мыслепреступления в буквальном смысле слова невозможными, потому что выразить такие понятия будет нельзя никакими словами. Каждая необходимая для жизни концепция станет выражаться строго одним словом, обладающим четким определением, все вторичные понятия окажутся стерты из словаря и забыты. И мы в своем одиннадцатом издании уже находимся недалеко от этой точки. Однако процесс будет идти и после того, как мы с тобой умрем. С каждым годом слов будет становиться все меньше и меньше, а диапазон сознания будет все ýже и ýже. Даже сейчас, конечно, не существует никаких причин совершать мыслепреступления, как и оправдания им. Дело заключается всего лишь в самодисциплине, контроле за реальностью. Но в конечном итоге даже в этом не будет никакой необходимости. Революция завершится тогда, когда язык обретет совершенство. Новояз есть ангсоц, и обратно: ангсоц есть новояз, – добавил он с ноткой мистического удовлетворения. – А тебе, Уинстон, не приходило в голову, что году этак в 2050-м, не позднее, ни один живой человек не сможет понять тот разговор, который мы сейчас ведем с тобой?

– За исключением… – начал Уинстон с сомнением… и осекся. Он уже готов был сказать: «за исключением пролов», однако остановился, полагая, что подобное высказывание в известной мере неправоверно. Сайм, однако, вычислил, что именно он хотел сказать.

– Пролы – не люди, – беспечно проговорил он. – К 2050 году, если не раньше, прекратится всякое подлинное знакомство со староязом. Вся литература прошлого будет уничтожена. Чосер, Шекспир, Мильтон, Байрон станут существовать только в новоязовских переводах. Их книги будут не просто переведены на другой язык: их, в сущности, превратят в нечто противоположное оригиналам. Изменится даже партийная литература. Изменятся даже лозунги. Как может существовать лозунг «Свобода есть рабство», если сама концепция рабства будет отменена и забыта? Сам образ мышления сделается другим. Более того, отменена будет сама мысль – в том виде, как мы ее понимаем теперь. Ортодоксально не мышление, а отсутствие необходимости мыслить. Ортодоксально бессознательное.

Скоро, подумал Уинстон с внезапной глубокой убежденностью, Сайма будет ждать испарение. Он слишком умен. Он видит слишком ясно и говорит слишком открыто. Партия не любит таких людей. Однажды он исчезнет без следа. Это написано на его лице.

Доев хлеб с сыром, Уинстон чуть подвинулся вбок на стуле, чтобы выпить кофе. За столиком слева обладатель скрипучего голоса все еще распространялся во всеуслышанье, не умолкая. Молодая женщина – наверное, его секретарша, – сидевшая спиной к Уинстону, внимала с открытым ртом и явно соглашалась со всеми идеями говорившего. Время от времени до слуха Уинстона доносились ее реплики: «Думаю, что вы совершенно правы, я полностью согласна с вами», произнесенные юным и достаточно глупым голосом. Однако собеседник не умолкал ни на мгновение, даже тогда, когда говорила девушка. Уинстон встречал этого человека, но не знал о нем ничего, кроме того, что тот занимал важное место в Литературном департаменте. Ему было около тридцати. Мускулистая шея, широкий подвижный рот… Он сидел, чуть запрокинув назад голову, и очки его отражали свет в сторону Уинстона так, что тот видел два круглых диска вместо глаз. Несколько ужасало другое: то, что в потоке звуков, непрерывно извергавшихся изо рта говорившего – почти невозможно было различить ни единого слова. Только однажды Уинстону удалось разобрать достаточно большой обрывок фразы: «полное и окончательное искоренение гольдштейнизма» выскочило изо рта говорившего как бы единым блоком, типографски отлитой строкой. Остальное представляло собой белый шум, непрерывное кря-кря-кряканье. Но хотя Уинстон не мог разобрать, что говорит этот мужчина, в общем содержании его речи невозможно было усомниться. Он мог разоблачать Гольдштейна и требовать ужесточения мер, применяемых к мыслепреступникам и саботажникам, он мог гневно осуждать жестокости, творимые евразийской армией, он мог превозносить Большого Брата или героев Малабарского фронта… особой разницы не было. Можно было не сомневаться в одном: каждое слово являло собой проявление чистейшей воды правоверия, чистейшего ангсоца.