1984

Тонкая талия Юлии легко умещалась в его объятьях. Нога ее от бедра до колена вплотную прижималась к его ноге. Но тела их никогда не произведут своего отпрыска. Этого они никогда не позволят себе. Только произнесенным словом, только соприкосновением умов смогут они передать свой секрет. Та женщина во дворе не обладала крепким умом, однако у нее были сильные руки, теплое сердце и плодоносная утроба. Он попытался прикинуть, скольким детям она могла дать жизнь. Вполне могло быть, что пятнадцати. Кратковременный расцвет ее, расцвет шиповника, продлился, наверное, год, а потом она вдруг раздобрела, как напитавшийся удобрением плод, сделалась плотной, красной и шершавой, после чего жизнь ее свелась к стирке, чистке, штопке, готовке, уборке… и снова чистке, стирке… Сперва для детей, потом для внуков – и так тридцать лет, день за днем. И в конце такой жизни она еще поет. Мистическое почтение, которое он ощущал к ней, каким-то образом сочеталось с бледно-голубым безоблачным небом, где-то за печными трубами уходившим в неизмеримую даль. Интересно, что небо это одинаково для всех людей… оно одно и то же в Евразии, в Востазии… такое же, как и здесь. И люди под этим небом везде одинаковы… везде и повсюду, во всем мире они такие же, их сотни и тысячи тысяч – невежественных, ничего не знающих друг о друге, разделенных стенами ненависти и лжи и в то же время почти одинаковых… людей, еще не научившихся думать, но собирающих в своих сердцах, утробах и мышцах силу, которая однажды перевернет мир. Если надежда еще есть, ищи ее среди пролов!

Еще не дочитав до конца КНИГУ, он знал, какими словами должен был закончить ее Гольдштейн. Будущее принадлежит пролам. Но разве можно быть уверенным в том, что, когда настанет их время, построенный пролами мир не окажется столь же враждебным к нему, Уинстону Смиту, как и мир Партии? Не окажется, потому что мир этот хотя бы будет миром здравомыслия. Там, где есть равенство, там есть и здравомыслие. Это случится рано или поздно, но сила наконец преобразится в сознание. Пролы бессмертны, разве можно усомниться в этом, глядя на могучую фигуру, расхаживающую по двору? В конце концов они пробудятся. И пока это не произошло, пусть до пробуждения пролов придется ждать еще тысячу лет, они будут жить наперекор всем трудностям, как птицы, передавая друг другу жизненную силу, которой нет у Партии и которую она не способна убить.

– А ты помнишь, – проговорил он, – дрозда, который пел нам в тот первый день на опушке леса?

– Он пел не для нас, – возразила Юлия. – Он пел своего удовольствия ради. Впрочем, не так. Он просто пел.

Птицы поют, пролы поют… Партия не поет. По всему свету, в Лондоне и Нью-Йорке, в Африке и Бразилии, в таинственных землях, лежащих внутри рубежей, на улицах Парижа и Берлина, в деревнях бесконечной русской равнины, на базарах Китая и Японии – повсюду высится эта непобедимая фигура, чудовищная от работы и деторождения, трудящаяся от рождения и до смерти и при этом поющая. Однажды из ее могучей утробы должно выйти племя истинно разумных людей. Мы жили мертвыми, им принадлежит будущее. Но и мы можем поучаствовать в этом будущем, если будем хранить жизнь в разуме так, как поддерживали они жизнь в теле, и передавать друг другу тайную доктрину, утверждающую, что два плюс два равно четырем.

– Мы мертвы, – проговорил он.

– Да, мертвы, – послушно отозвалась Юлия.

– Мертвы вы, – согласился металлический голос за их спинами.

Их буквально отбросило друг от друга. Внутренности Уинстона мгновенно превратились в комок льда. Побелели даже радужки глаз Юлии, лицо ее пожелтело. Пятна румян, еще остававшиеся на щеках ее, как бы отделились от кожи.

– Мертвы вы, – повторил железный голос.

– Это из-за картинки, – выдохнула Юлия.

– Это из-за картинки, – повторил голос. – Оставайтесь там, где стоите. Не двигайтесь, пока не прикажут.

Началось, началось наконец! Они не могли сделать ничего другого, кроме как стоять, глядя друг другу в глаза. Бежать ради спасения жизни своей, выбраться из дома, пока еще не поздно, – подобная мысль даже не пришла им в головы. Невозможно не подчиниться исходящему из стены голосу. Раздался щелчок, сдвинулась с места какая-то задвижка, зазвенело разбившееся стекло. Картина упала на пол, открыв спрятанный за ней телескан.

– Теперь они могут видеть нас, – произнесла Юлия.

– Теперь мы можем видеть вас, – согласился голос. – Станьте посреди комнаты спиной к спине, руки за голову. Не прикасайтесь друг к другу.

Они не прикасались, но Уинстону казалось, что он чувствует, как трясет все тело Юлии. А может, это трясло его самого. Он еще мог приказать зубам, чтобы они не стучали, но колени совсем не поддавались его власти.

Снизу донесся топот марширующих ног. Топотали уже не только снаружи дома, но и внутри. Двор вдруг наполнился людьми. Что-то загремело по мостовой, женщина умолкла. Корыто проскрежетало, словно им запустили в стену; раздались возмущенные голоса, потом – крик боли.

– Дом окружен, – проговорил Уинстон.

– Дом окружен, – повторил голос.

Лязгнув зубами, Юлия произнесла: