1984

Уинстон ощутил тишину так, как замечают незнакомый звук. Ему казалось, что в последние минуты Юлия очень притихла. Она лежала на боку, обнаженная выше талии, подложив руку под щеку… темный локон свалился на ее глаза. Грудь ее медленно и ритмично поднималась и опускалась.

– Юлия?

Ответа не последовало.

– Юлия, ты не спишь?

Ответа не было снова. Она спала. Закрыв книгу, Уинстон осторожно опустил ее на пол, лег и аккуратно прикрыл покрывалом их обоих.

А ведь я так еще и не понял этот главный секрет, подумал он. Теперь он понимал КАК, но так и не добрался еще до ПОЧЕМУ. Глава I, как и Глава III, на самом деле не открыли ему ничего такого, чего он не знал бы сам, они просто систематизировали то знание, которым он уже обладал. Однако после их прочтения Уинстон еще больше убедился, что отнюдь не безумен. Пребывание в меньшинстве, пусть даже состоящем из тебя одного, не делает человека безумцем. Существуют правда и отрицающая ее ложь, и если ты стоишь за правду, даже один против всего мира, ты не безумен. Золотой луч заходящего солнца наискось пронзил окно и упал на подушку. Он зажмурился. Ощущение света на лице и прикосновение гладкого женского тела создавали в нем крепкую и сонную уверенность: все хорошо, с ним не случится ничего плохого. Он уснул, пробормотав под нос: «Здравый рассудок не имеет отношения к статистике», – ощущая при этом, что произносит великую истину.

Проснулся Уинстон с ощущением того, что долго проспал, однако взгляд на старомодные часы сообщил, что сейчас только двадцать часов тридцать минут. Он позволил себе подремать, а потом уже привычный голос во дворе внизу за окном завел:

Ето было как мечтание.
Ето прошло как апрельский день,
Но не забылось желание!
И на сердце мое пала тень!

Нелепая песня, похоже, сохраняла популярность. Ее нередко можно было услышать на улице. Она даже пережила «Песнь Ненависти». Голос разбудил Юлию, она роскошно потянулась и выбралась из постели.

– Жрать хочу. Давай сварим еще кофейку. Черт! Керосинка погасла, и вода остыла. Керосин кончился.

– Наверное, можно попросить у Черрингтона.

– Странно, я вроде проверяла, и она была полной. И вообще я намереваюсь одеться. Холодновато стало.

Уинстон также встал и оделся. Не знающий усталости голос продолжал:

Говорят мне, что время все лечит,
Говорят, что все можно забыть…
Что б ни выпало, чет или нечет,
Мне судьбы своей не изменить!

Застегнув пояс комбинезона, Уинстон подошел к окну. Солнце, должно быть, спряталось за дома; оно более не светило во двор. Брусчатка сверкала чистотой, словно ее вымыли. Похоже, что умылось и само небо – настолько свежей и бледной казалась голубизна, проглядывавшая между печных труб. Женщина без устали маршировала туда и обратно, сгибаясь и разгибаясь, распевая и умолкая, пришпиливая к веревке новые, новые и новые пеленки. Уинстон попытался понять, занимается ли она стиркой пропитания ради или же просто является рабыней двух или трех десятков внуков. Подошедшая Юлия остановилась рядом с ним; оба они со своего рода восхищением смотрели на суетившуюся внизу крепкую фигуру. В очередной раз глянув на женщину в ее характерной позе с протянутыми к веревке крепкими руками, оттопыренными конскими ягодицами, Уинстон вдруг впервые понял, что она прекрасна. Ему никогда даже в голову не приходило, что тело пятидесятилетней женщины, раздобревшей до чудовищных размеров в результате многочисленных родов, закаленное и огрубевшее от работы, сделавшееся крепким, как перезрелая репа, можно назвать прекрасным, но оно было прекрасным, и в конце концов, подумал он, почему, собственно, нет? Твердое, бесформенное тело, подобное гранитному камню своей шершавой красной кожей, было столь же похоже на девушку, как ягода розы на розу. С какой стати плод надо ставить ниже цветка?

– Она прекрасна, – пробормотал он.

– Еще бы, попа метр шириной, – съехидничала Юлия.

– Это ее стиль красоты, – поправил Уинстон.