1984

Уинстон не знал, где именно находится. Нетрудно было предположить, что в Министерстве любви, но убедиться в этом было невозможно. Он очутился в камере без окон и с высоким потолком; стены ее сверкали белым фаянсом, а скрытые в них лампы заливали помещение холодным светом. Он слышал негромкое ровное жужжание, предположительно связанное с вентиляцией. Вдоль всех стен камеру огибала скамья или полка, достаточно широкая для того, чтобы на ней можно было сидеть, прерывавшаяся только дверью; на противоположной от двери стене был унитаз без деревянного сиденья. Кроме того, в камере располагались четыре телескана, по одному в каждой стене.

В животе тупо ныло. Ныло с того самого момента, когда его погрузили в фургон без окон и увезли прочь. А еще его снедал голод, тягучий и нездоровый. Возможно, в последний раз он ел двадцать четыре часа назад… а может быть, и все тридцать шесть. Уинстон так и не понял, когда именно его арестовали, и, возможно, уже никогда не поймет, что тогда было на дворе, вечер или утро. С момента ареста его не кормили.

Он старался сидеть смирно на узкой скамье, положив руки на колени. Попытка сделать неожиданное движение неизменно пресекалась недовольным рыком из телескана. Однако чувство голода одолевало. Более всего он желал получить кусок хлеба.

Он подумал, что в кармане комбинезона могли заваляться хлебные крошки. Вполне возможно, эта мысль пришла к нему потому, что время от времени что-то кололо ногу – довольно большая крошка. В конце концов искушение пересилило страх, и он осторожно опустил руку в карман.

– Смит! – рявкнул голос из телескана. – 6079 Смит У. Вынуть руку из кармана! Запрещено!

Он снова сел смирно, опустив руки на колени. Прежде чем его доставили сюда, Уинстон успел побывать в другом заведении – по всей видимости, в обычной тюрьме или камере предварительного заключения, одной из тех, которыми пользуются патрули. Он не знал, сколько пробыл там, – определить время не было никакой возможности, но по меньшей мере несколько часов. Это было гнусное и зловонное местечко. Его поместили в камеру, похожую на эту, но грязную до омерзения и плотно набитую людьми: их было там десять или пятнадцать. В большинстве своем обыкновенные преступники, но среди них оказались и несколько политических. Он молча сидел возле стены, окруженный грязными телами и слишком терзавшийся страхом и болью в животе, чтобы обращать внимание на окружающее, однако успел заметить удивительную разницу в поведении партийных и беспартийных арестантов. Молчаливые партийцы явно пребывали в ужасе, в то время как прочая публика никого ни во что не ставила: уголовники орали оскорбления тюремщикам, отчаянно дрались из-за какого-то барахла, писали на полу и на стенах всякую матерщину, пожирали еду, которую пронесли в камеру в каких-то таинственных уголках своей одежды, и хаяли даже пытавшийся навести порядок телескан. Впрочем, некоторые из них были в хороших отношениях с полицейскими, обращались к ним по прозвищам и пытались выцыганить сигаретку через глазок в двери. Охранники также проявляли к уголовникам определенное терпение, даже если тех приходилось унимать силой. Разговор часто заходил о трудовых исправительных лагерях, в которые рассчитывали попасть многие арестанты. В лагерях «все путем», понял Уинстон, если знаешь правила и обзавелся нужными знакомствами.

Туда отправляли за взятки, фаворитизм, рэкет любого рода, за гомосексуализм и проституцию, даже за продажу нелегально изготовленного из картошки алкоголя. Важные, а значит, и льготные места всегда доставались уголовникам, особенно гангстерам и убийцам. Все грязные работы всегда делали политические.

Одни арестанты приходили в камеру, другие уходили – наркоторговцы, воры, бандиты, спекулянты с черного рынка, пьяные, проститутки.

Иные из пьяниц немедленно принимались бушевать, так что успокаивать их приходилось объединенными усилиями. Наконец в камеру водворили ветхую старуху с колоссальными – в ведро – грудями и густыми, рассыпавшимися в борьбе космами… Четверо полицейских, державших ее за четыре конечности, приволокли в камеру ее, брыкавшуюся и сквернословившую. После чего стащили с нее башмаки, которыми старуха все пыталась пнуть их, и плюхнули прямо на колени Уинстону, едва не сломав тому бедренные кости. Женщина села и проводила блюстителей порядка сочным определением: «Е…е ублюдки», а потом, заметив под своей задницей что-то неровное, сползла с колен Уинстона на скамью.

– Прошу прощения, дорогуша, – извинилась она. – Я бы на тя не села, если бы не эти суки. Не умеют правильно обращаться с леди, правда? – Она умолкла, похлопала себя по груди, рыгнула и проговорила: – Пардон, я, кажется, не в себе…

После чего нагнулась и от всей души блеванула на пол.

– Так-то оно лучше, – сказала она, с закрытыми глазами приваливаясь спиной к стене. – Никогда не удерживай в себе то, что само просится наружу, вот что я тебе скажу. Пусть выходит, пока свеженькое.