1984

Неясно, чей порыв был первым, но в следующее мгновение она оказалась в его объятиях. Поначалу он просто не мог поверить, что это происходит с ним, и мало что чувствовал. Девичье тело льнуло к нему, темные волосы касались его лица, она запрокинула голову и – да! – он стал целовать ее мягкие красные губы. Она обнимала его за шею, называла милым, родным, любимым. Он уложил ее на траву, не ощущая никакого сопротивления, – с ней можно было делать что угодно. Но, сказать по правде, он так ничего и не чувствовал, кроме близости ее тела. Разве что изумление и гордость. Уинстон радовался происходящему, но без вожделения. Он был не готов, испугался ее молодости и привлекательности, он слишком отвык от женщин… он сам не понимал, в чем дело. Девушка села, вытащила из волос синий колокольчик, прижалась к нему, обняв за талию.

– Ничего, хороший мой, не спеши. У нас с тобой весь вечер впереди. Как тебе укромное местечко? Заблудилась как-то во время похода и набрела. Если кто-то явится, мы за сто метров услышим.

– Как тебя зовут? – спросил Уинстон.

– Джулия. А тебя Уинстон. Уинстон Смит.

– Как ты узнала?

– Наверное, милый, я получше тебя умею все разузнавать. Скажи, что ты обо мне думал до моей записки?

Соблазна солгать не возникло. Наоборот, начать с рассказа о худшем – своего рода свидетельство любви.

– Я тебя люто ненавидел, – сказал он. – Хотел тебя изнасиловать и убить. Две недели назад я всерьез собирался размозжить тебе голову булыжником. Если хочешь знать, я думал, ты связана с Думнадзором.

Девушка радостно рассмеялась, похоже, принимая его слова как дань уважения ее идеальной маскировке.

– Ну уж прямо-таки с Думнадзором! Правда, ты так думал?

– Ну, может быть, не совсем так. Но по твоей внешности – видишь ли, ты такая молодая, свежая, здоровая – я догадывался, что, наверное…

– Что я добропорядочная партийка. Чистая душой и телом. Знамена, шествия, лозунги, подвижные игры, походы и все такое прочее. Конечно, ты думал, что при малейшей возможности я тебя сдам за криводум, подведу под расстрел?

– Да, вроде того. Знаешь, ведь многие молодые девушки такие.

– Все из-за этой дряни, – сказала она, срывая с себя алый пояс Молодежного антисексуального союза. Отброшенный в сторону пояс повис на ветке. Тут, словно прикосновение к талии о чем-то ей напомнило, она порылась в кармане комбинезона, вытащила плитку шоколада, разломила пополам и отдала половинку Уинстону. Еще не взяв ее в руки, он понял, что это не простой шоколад: темный, блестящий, в серебристой обертке. Обычно под «шоколадом» понимали мутно-коричневую крошащуюся субстанцию, вкусом больше всего напоминающую дым от мусорного костра. Но когда-то пробовал он и другой шоколад – такой, каким поделилась с ним Джулия. Его аромат пробудил в Уинстоне неясное, но навязчивое и тревожное воспоминание.

– Где ты такой достала? – спросил он.

– На черном рынке, – ответила она равнодушно. – Вообще-то с виду я такая и есть, ты не ошибся. Хорошо играю в подвижные игры. В Лазутчиках была командиром отряда. Три вечера в неделю занимаюсь общественной работой в МАСе. Часами расклеиваю их сраные листки по всему Лондону. На шествиях всегда несу краешек большого транспаранта. Всегда имею бодрый вид и ни от чего не отлыниваю. Все орут – и ты ори, такой у меня принцип. Иначе не убережешься.

Первый кусочек шоколада растаял у Уинстона на языке. Вкус просто потрясающий. Но где-то на границе памяти еще витало воспоминание – что-то связанное с сильными эмоциями, но неоформленное, как предмет, который видишь лишь краешком глаза. Уинстон гнал его из головы, чувствуя лишь, что это воспоминание о каком-то поступке: он очень о нем жалеет, но не может ничего исправить.

– Ты совсем юная, – сказал он. – Лет на десять – пятнадцать меня моложе. Что ты во мне нашла, что тебя вообще могло привлечь в таком, как я?

– Увидела что-то в твоем лице. И решила рискнуть. Я хорошо распознаю отщепенцев. Как только увидела тебя, поняла, что ты против них.

«Против них» означало, похоже, против Партии – и особенно Внутренней партии, о которой она говорила с такой откровенной издевкой и ненавистью, что Уинстону становилось не по себе, хоть он и знал, что здесь сравнительно безопасно. Его вообще поражало, насколько груба ее речь. Партийцам не полагается материться, и сам Уинстон ругался крайне редко – по крайней мере вслух. Но Джулия, похоже, не могла говорить о Партии, особенно о Внутренней партии, не употребляя словечек, какие пишут мелом на стенах у помоек. Это не вызывало у него отторжения: просто такое уж внешнее проявление бунта против Партии и ее обычаев. Ничего неестественного или нездорового – так чихает лошадь, учуяв гнилое сено.

Оставив полянку, они отправились гулять в шахматной тени ветвей. Где тропинка была достаточно широка для двоих – шли в обнимку. Он заметил, насколько мягче стала ее талия без пояса. Говорили только шепотом. Вне укромной полянки, сказала Джулия, лучше вести себя тихо. Лесок скоро кончился, и они оказались на опушке. Она остановила Уинстона: