1984

Прошло еще много времени. Если кощея забрали в полночь, значит, настало утро, если утром – день. Уинстон уже несколько часов провел в камере один. Сидеть на узкой скамье стало так больно, что он часто вставал пройтись. Телевид не возражал.

Кусочек хлеба по-прежнему лежал там, где его уронил человек без подбородка. Поначалу, чтобы не смотреть на него, требовалось усилие, но вскоре голод сменился жаждой. Во рту у Уинстона все слиплось и появился гнусный вкус. Тихое жужжание и неизменный белый свет вогнали его в какое-то предобморочное состояние, в голове сделалось пусто. Уинстон вставал, потому что больше не мог терпеть ломоту в костях, и почти сразу снова садился – кружилась голова, на ногах он чувствовал себя неуверенно. Как только все эти ощущения немного утихали, возвращался страх. Иногда с ускользающей надеждой Уинстон думал об О’Брайене и лезвии, которое могут, например, передать в еде, если его когда-нибудь покормят. Посещала его и более смутная мысль – о Джулии. Она непонятно где и, возможно, страдает намного сильнее. Может быть, прямо сейчас кричит от боли. «Если бы я мог спасти Джулию, удвоив мою боль, я бы это сделал? – думал он. – Да, сделал бы». Но решение он принял лишь умом – просто зная, что так надо. Он не чувствовал этого решения. Здесь вообще невозможны никакие чувства, кроме боли и предощущения боли. Да и можно ли, когда страдаешь, желать усиления этих страданий – во имя чего бы то ни было? На этот вопрос у него пока не было ответа.

Сапоги снова приближались. Дверь открылась. На пороге стоял О’Брайен.

Уинстон вскочил. Ошеломление отбило у него всякую осторожность. Впервые за много лет он забыл о присутствии телевида.

– И вас взяли!

– Меня-то давным-давно, – сказал О’Брайен с мягкой иронией, почти с сожалением. Он шагнул в сторону. Из-за его спины выступил широкоплечий охранник с длинной черной дубинкой в руке.

– Ты же все знаешь, Уинстон, – сказал О’Брайен. – Не обманывай себя. Ты и раньше всегда все знал.

Да, вдруг понял Уинстон, он всегда все знал. Но времени обдумать эту мысль не осталось. Он не мог оторвать глаз от дубинки в руке охранника. Она может опуститься куда угодно – на макушку, ухо, плечо, локоть…

Локоть! Он рухнул на колени, почти парализованный, ухватился рукой за взорвавшийся болью локоть. В глазах – вспышка желтого света. Невероятно, просто невероятно, что один удар может причинить такую боль! Вспышка угасла, зрение вернулось, и он увидел, как те двое глядят на него сверху вниз. Эк его скрючило, посмеивался охранник. По крайней мере на один вопрос ответ получен. Никогда, ни по какой мыслимой причине, не пожелаешь, чтобы боль стала сильнее. Желать можно лишь одного: чтобы она прекратилась. Ничего хуже физической боли на свете нет. Перед лицом боли нет героев, не бывает героев, вертелось у него в голове, пока он корчился на полу, бессмысленно держась за отбитую левую руку.

2.

Уинстон лежал на чем-то вроде раскладушки, только высокой и с креплениями, из-за которых он не мог пошевелиться. В лицо бил свет, более яркий, чем обычно. Рядом стоял О’Брайен и пристально смотрел на него. По другую сторону – человек в белом халате и со шприцем в руке.

Даже открыв глаза, он осваивался в новой обстановке лишь постепенно, словно вплыл в эту комнату из какого-то другого мира – подводного, скрытого глубоко внизу. Сколько он там пробыл, Уинстон не знал. С момента ареста он не видел ни темноты, ни дневного света. К тому же в памяти образовались провалы. Иногда сознание – даже такое, какое бывает во сне, – напрочь отключалось и лишь через некий промежуток времени запускалось снова. Как долго длились эти промежутки – по несколько дней, недель или всего лишь секунд, – Уинстон не понимал.

Кошмар начался с того первого удара по локтю. Позже Уинстону стало ясно: то был лишь предварительный, рутинный допрос, которому подвергаются почти все арестанты. Существует длинный список злодеяний – шпионаж, вредительство и так далее, – в которых непременно должны сознаться все. Признание – лишь формальность, хотя пытки ему предшествуют настоящие.

Сколько раз его били и как долго, Уинстон не помнил. Каждый раз им занимались пять-шесть человек в черной форме. В ход шли то кулаки, то дубинки, то металлические прутья, то сапоги. Случалось, он катался по полу, как животное, потеряв всякий стыд, извиваясь во все стороны в бессмысленных, бесконечных попытках увернуться от ударов ногами, а на самом деле лишь напрашиваясь на новые пинки – по ребрам, животу, локтям, лодыжкам, в пах, по яичкам, по копчику.

Случалось, избиение продолжалось бесконечно, и самым жестоким, подлым и непростительным казалось ему не то, что охранники продолжают его бить, а то, что не получается усилием воли потерять сознание.

Случалось, смелость настолько покидала его, что он молил о пощаде еще до того, как начинали бить, и тогда одного вида занесенного кулака было довольно, чтобы заставить его истово каяться в реальных и выдуманных преступлениях.