1984

В руке у О’Брайена возникла прямоугольная газетная вырезка. Секунд пять она находилась в поле зрения Уинстона. Вне всякого сомнения, фотография та самая. Еще один экземпляр фото Джонса, Аронсона и Резерфорда на партийном мероприятии в Нью-Йорке, попавшего Уинстону в руки одиннадцать лет назад и тогда же им уничтоженного. Всего на мгновение вырезка возникла у него перед глазами и тут же исчезла. Но он ее видел, однозначно видел! Уинстон попытался отчаянным, болезненным усилие высвободить туловище, но не смог сдвинуться ни в одну сторону и на сантиметр. Ему ничего так не хотелось, как снова подержать фотографию в руках или хотя бы взглянуть на нее.

– Она существует! – воскликнул он.

– Нет, – сказал О’Брайен.

Он шагнул к противоположной стене, поднял решетку, закрывающую провал памяти, бумажку унесло прочь потоком теплого воздуха – и вот она уже невидимая вспышка пламени. О’Брайен отвернулся от стены.

– Пепел, – сказал он. – Даже не пепел – в нем еще можно было бы что-то рассмотреть, – пыль. Ничто. И никогда ничего не было.

– Нет, было! Фотография существует! Существует в памяти. Я ее помню. И вы помните.

– Я не помню, – сказал О’Брайен.

Уинстона охватило уныние. Это же двоедум! Он ощутил совершеннейшую беспомощность. Будь он уверен, что О’Брайен лжет, все было бы не так страшно. Но ведь вполне возможно, что О’Брайен действительно забыл фотографию. А если так, то забыл, как отрицал, что помнит; забыл и то, как забывал. И можно ли быть уверенным, что это лишь примитивный фокус? Вдруг это безумное смещение реальности совершенно неподдельно? Вот эта мысль и добивала Уинстона.

О’Брайен задумчиво глядел на него. Он все больше напоминал учителя, который вразумляет заблудшего, но способного ребенка.

– Есть партийный лозунг насчет управления прошлым, – проговорил он. – Скажи, пожалуйста, как он звучит?

– «Кто управляет прошлым, управляет будущим. Кто управляет настоящим, управляет прошлым», – послушно продекламировал Уинстон.

– «Кто управляет настоящим, управляет прошлым», – сказал О’Брайен, медленно, одобрительно кивая. – Как ты считаешь, Уинстон, прошлое действительно существует?

На Уинстона снова накатила волна беспомощности. Он перевел взгляд на циферблат, не зная, какой ответ – «да» или «нет» – убережет его от боли, не зная даже, какой ответ правильный.

О’Брайен усмехнулся.

– Метафизик, Уинстон, из тебя никакой, – сказал он. – До этого момента ты и не задумывался, что такое «существовать». Уточню. Существует ли прошлое где-нибудь в пространстве? Есть ли такое место, такой предметный мир, в котором прошлое до сих пор происходит?

– Нет.

– Тогда где существует прошлое, если предположить, что оно существует?

– В архивах. Оно описано.

– В архивах. И?

– В головах. В человеческой памяти.

– В памяти. Ладно. Мы, Партия, управляем и всеми архивами, и всеми воспоминаниями. Значит, мы управляем прошлым, верно?

– Но как вы можете помешать людям помнить?! – воскликнул Уинстон, снова на мгновение забыв о делениях на циферблате. – Ведь помнят помимо своей воли. Это не контролируется. Как можно управлять памятью? Моей же вы не сумели управлять.

О’Брайен снова посуровел, положил руку на циферблат.

– Напротив, – сказал он, – это ты не сумел ею управлять. Что и привело тебя сюда. Ты здесь, потому что тебе не хватило скромности, самодисциплины. Ты не подчинился – а такова была цена душевного здоровья. Ты предпочел быть безумцем, меньшинством из одного человека. Только дисциплинированный разум способен воспринимать реальность, Уинстон. Ты думаешь, реальность – это нечто объективное, внешнее, существующее само по себе. Ты также считаешь, что реальность – нечто само собой разумеющееся. Когда у тебя возникает иллюзия, будто ты видишь нечто, ты предполагаешь, что и другие видят то же самое. Но поверь мне, Уинстон, реальность – не что-то внешнее. Реальность существует внутри человеческого разума и больше нигде. И не в разуме индивида, способного на ошибки, да и попросту смертного, а в бессмертном коллективном разуме Партии. То, что Партия считает истиной, и есть истина. Невозможно увидеть реальность, если не смотришь глазами Партии. И эту истину, Уинстон, тебе нужно заново усвоить. Для этого нужен акт самоотречения, усилие воли. Чтобы обрести душевное здоровье, надо смирить гордыню.

Он помолчал, словно давал Уинстону время усвоить урок.

– Помнишь, – сказал он, – как ты записал в дневнике: «Свобода – это свобода говорить, что дважды два – четыре»?

– Да, – сказал Уинстон.

О’Брайен поднял левую ладонь, тыльной стороной к Уинстону, и спрятал большой палец.

– Сколько пальцев я тебе показываю, Уинстон?

– Четыре.

– А если Партия скажет, что не четыре, а пять, – тогда сколько?

– Четыре.

Слово закончилось вскриком боли. Стрелка на циферблате метнулась к пятидесяти пяти. Все тело Уинстона покрылось испариной. Воздух, который он с усилием втягивал, вырывался из груди глубокими стонами. Уинстон не мог их сдержать, даже стиснув зубы. О’Брайен наблюдал за ним, все еще показывая четыре пальца. Наконец он отвел рычажок назад. На этот раз боль утихла не до конца.