1984

Голос его звучал почти мечтательно. Выражение исступления, безумного вдохновения не сходило с его лица. Он не притворяется, думал Уинстон, он не лицемер, он верит каждому своему слову. Больше всего угнетало Уинстона сознание собственной интеллектуальной неполноценности. Он наблюдал за тяжеловесной и все же изящной фигурой О’Брайена, то возникавшей в его поле зрения, то выпадавшей из него, и думал, насколько же О’Брайен во всем масштабнее, чем он. Каждую мысль, что приходит ему в голову, О’Брайен давным-давно всесторонне изучил и отверг. Разум О’Брайена вмещает в себя разум Уинстона. Но если так, возможно ли, что О’Брайен безумен? Скорее уж безумен сам Уинстон.

О’Брайен остановился и посмотрел на него сверху вниз. Его голос снова стал строгим.

– Не воображай, что спасешься, Уинстон, как бы безоговорочно ты ни капитулировал. Сбился с пути – пощады не будет. И даже если мы позволим тебе дожить твой естественный срок, ты все равно никуда от нас не денешься. То, что происходит с тобой здесь, навсегда. Уясни себе это заранее. Мы раздавим тебя, ты пройдешь точку невозврата. С тобой случится такое, от чего не оправиться, проживи хоть тысячу лет. Ты потеряешь способность к обычным человеческим чувствам. Внутри тебя все умрет. Ты никогда больше не сможешь любить, дружить, радоваться жизни, смеяться, утратишь любопытство, смелость, принципы. Ты сделаешься пустышкой. Мы выдавим тебя до капли, а потом наполним собой.

Он остановился и сделал знак человеку в белом халате. Уинстон услышал, как к его изголовью подкатывают какой-то тяжелый аппарат. О’Брайен сел рядом с койкой, так что его лицо оказалось почти вровень с лицом Уинстона.

– Три тысячи, – сказал он через голову Уинстона человеку в белом халате.

Уинстон почувствовал на висках две мягкие, слегка влажные подушечки. Он задрожал. Сейчас придет боль, какой еще не было. О’Брайен успокаивающе коснулся рукой его руки.

– На этот раз больно не будет, – сказал он. – Смотри все время мне в глаза.

В этот момент грянул сокрушительный взрыв – или по крайней мере так показалось, ведь непонятно, раздался ли на самом деле какой-то звук – или Уинстон лишь увидел ослепительную вспышку. Боли он не почувствовал, только полное бессилие. Хотя он лежал на спине, когда это произошло, у него возникло странное чувство, что его сбили с ног. Мощный, хоть и безболезненный, удар попросту распластал его. А еще что-то случилось у него в голове. Когда глаза снова сфокусировались, он вспомнил, кто он, где он, узнал склоненное над ним лицо. Но в его сознании образовалась большая лакуна, словно вырезали кусок мозга.

– Это пройдет, – сказал О’Брайен. – Смотри мне в глаза. С какой страной воюет Океания?

Уинстон задумался. Он знал, что такое Океания и что сам он – гражданин Океании. Он также помнил о Евразии и Остазии. Но кто с кем воюет, он не знал. И вообще понятия не имел ни о какой войне.

– Не помню.

– Океания воюет с Остазией. Теперь помнишь?

– Да.

– Океания всегда воевала с Остазией. С тех пор, как ты появился на свет, с самого основания Партии, с первого дня истории идет непрерывная война, все время одна и та же. Помнишь?

– Да.

– Одиннадцать лет назад ты придумал легенду о трех приговоренных к смерти за предательство. Ты вообразил, что видел листок бумаги с доказательством их невиновности. Такой бумажки никогда не было. Ты ее выдумал, а потом сам в свою выдумку поверил. Ты помнишь тот момент, когда впервые это придумал. Помнишь?

– Да.

– Только что я поднимал руку и показывал тебе пальцы. Ты видел пять пальцев. Помнишь?

– Да.

О’Брайен поднял левую руку, убрав большой палец.

– Здесь пять пальцев. Видишь пять пальцев?

– Да.

Он и в самом деле на мгновение их увидел, прежде чем в голове у него сменились декорации. Увидел кисть руки без какого-либо изъяна. А потом все встало на свои места, и прежний страх, ненависть и недоумение вновь на него навалились. И все же он пережил недолгий, может быть секунд в тридцать, момент просветленной уверенности, когда каждое новое утверждение О’Брайена заполняло собой часть лакуны и становилось абсолютной истиной, когда дважды два так же легко равнялось бы трем, как и пяти, если бы понадобилось.

Это прошло еще до того, как О’Брайен опустил руку, но хотя Уинстон не мог вернуться в это состояние, он его запомнил. Так помнишь яркие случаи из прежней жизни, когда ты, в сущности, был другим человеком.

– Теперь понимаешь, – сказал О’Брайен, – что, как ни крути, ничего невозможного нет?

– Да, – сказал Уинстон.

О’Брайен встал с довольным видом. Слева от себя Уинстон увидел, как человек в белом халате отламывает головку ампулы и оттягивает поршень шприца. О’Брайен с улыбкой обернулся к Уинстону. Почти в прежней манере он поправил на носу очки.

– Помнишь, ты записал в дневнике, что неважно, друг я или враг, потому что я хотя бы понимаю тебя и со мной можно говорить? Ты был прав. Мне нравится с тобой разговаривать. Мне приятен ход твоих мыслей. Он похож на мой собственный – с той разницей, что ты безумен. Прежде чем мы закончим, можешь задать мне несколько вопросов, если хочешь.

– Любых?