1984

– Каких угодно. – О’Брайен заметил, что Уинстон взглянул на циферблат. – Все отключено. Ну, какой будет первый вопрос?

– Что вы сделали с Джулией? – спросил Уинстон.

О’Брайен снова улыбнулся.

– Она предала тебя, Уинстон. Немедленно и без всяких оговорок. Мне редко приходилось видеть, чтобы кто-нибудь так быстро переходил на нашу сторону. Ты бы ее едва узнал, если бы увидел. Все ее бунтарство, все уловки, хулиганские выходки, пошлости – все это из нее выжгли. Классическое перевоспитание, как по учебнику.

– Вы ее пытали?

О’Брайен не стал отвечать.

– Следующий вопрос, – сказал он.

– Старший Брат существует?

– Конечно. Партия существует. Старший Брат – воплощение Партии.

– Он существует так же, как существую я?

– Тебя не существует, – сказал О’Брайен.

Уинстона снова накрыло бессилием. Он знал или по крайней мере мог представить себе, как доказать, что его не существует. Но эти доказательства – чушь, всего лишь игра слов. Разве утверждение «Тебя не существует» не абсурдно с точки зрения логики? Но что толку возражать? Его мозг скукожился в черепной коробке при мысли о безумных, не предполагающих возражений аргументах, которыми уничтожил бы его О’Брайен.

– По-моему, я существую, – сказал он устало. – Я осознаю себя личностью. Я родился и умру. У меня есть руки и ноги. Я занимаю в пространстве определенный объем. Никакое твердое тело не может одновременно занимать этот объем. Вот в этом смысле Старший Брат существует?

– Это не имеет значения. Он существует.

– Старший Брат когда-нибудь умрет?

– Конечно, нет. Как он может умереть? Следующий вопрос.

– Братство существует?

– Этого, Уинстон, ты никогда не узнаешь. Если мы тебя отпустим, значит, мы с тобой закончили, и проживи ты хоть девяносто лет, все равно не узнаешь ответа на этот вопрос. Он останется для тебя неразрешенной загадкой.

Уинстон лежал молча. Его грудь вздымалась и опускалась чуть быстрее. Он еще не задал вопроса, который пришел ему в голову первым. Непременно нужно его задать, но язык будто отказывается произнести его вслух. О’Брайен ждал, слегка усмехаясь. Даже в блеске его очков чудилась ирония. Он знает, подумалось вдруг Уинстону, он знает, что я собираюсь спросить! И тут у него вырвалось:

– Что в комнате сто один?

О’Брайен не изменился в лице. Он сухо ответил:

– Ты знаешь, что в комнате сто один, Уинстон. Все знают, что в комнате сто один.

Он сделал знак человеку в белом халате. Видимо, разговор подошел к концу. В плечо Уинстона вонзилась игла. И почти сразу он погрузился в глубокий сон.

3.

– Твое возвращение в общество проходит в три этапа, – сказал О’Брайен. – Сперва обучение, затем понимание, затем принятие. Пора тебе переходить ко второму этапу.

Как обычно, Уинстон лежал на спине. Но в последнее время ему ослабили крепления. Они по-прежнему удерживали его на койке, но он мог немного сгибать колени, поворачивать голову из стороны в сторону и поднимать руки, насколько позволяли привязанные локти. Циферблат тоже стал не так страшен – если быстро соображать, можно уберечься от разрядов: О’Брайен двигает рычажок, только когда Уинстон глупит. Иногда целая беседа проходит без применения прибора. Сколько уже было бесед, Уинстон забыл. Процесс растянулся надолго – наверное, на недели – и кажется бесконечным. Между беседами иногда проходит несколько дней, иногда всего час-другой.

– Все время, что ты здесь лежишь, – сказал О’Брайен, – ты часто удивляешься, зачем Главлюбу тратить на тебя столько времени и сил. Ты меня даже об этом спрашивал. И на свободе тебя занимал практически тот же самый вопрос. Ты понимал механизмы общества, в котором жил, но не цели, во имя которых они работают. Помнишь, ты записал в дневнике: «Я понимаю как, но не понимаю зачем?» Именно задавая вопрос «зачем», ты сомневался, что находишься в здравом уме. Ты прочел ту самую книгу, книгу Гольдштейна, или по крайней мере часть ее. Что-нибудь новое из нее узнал?

– Вы читали ее? – спросил Уинстон.

– Я ее писал. Точнее сказать, я участвовал в ее написании. Как ты знаешь, все книги пишутся коллективно.

– То, что там написано, правда?

– Как описание – да. А план, который там излагается, чушь. Тайное накопление знаний, постепенное просвещение и как итог – пролетарское восстание и свержение Партии. Ты и сам догадывался, что дальше речь об этом. Все это чепуха. Пролетарии никогда не восстанут, ни через тысячу лет, ни через миллион. Они этого не могут. Мне даже незачем тебе рассказывать почему: сам уже знаешь. Если ты лелеял мечту о вооруженном восстании, оставь ее. Партию невозможно свергнуть. Господство Партии вечно. Пусть это станет отправной точкой для твоих рассуждений.

Он подошел ближе к койке.

– Вечно! – повторил он. – А теперь вернемся к вопросам «как» и «зачем». Ты неплохо разобрался, как Партия удерживается у власти. Теперь скажи мне, зачем мы держимся за власть. Что нами движет? Для чего нам власть? Ну, скажи мне, – почти приказал он, потому что Уинстон медлил с ответом.