1984

– Верно. Заставив его страдать. Послушания недостаточно. Если он не страдает, как ты можешь быть уверен, что он подчиняется твоей воле, а не следует собственной? Власть состоит в способности унижать и причинять боль. Власть – в том, чтобы крушить человеческое сознание, а потом собирать его заново в том виде, какой тебя устраивает. Понимаешь теперь, какой мир мы создаем? Полную противоположность глупым гедонистическим утопиям, которые воображали себе прежние реформаторы. Мир страха, предательства и мучений, мир, где ты либо топчешь, либо будешь растоптан, мир, беспощадность которого растет, а не снижается по мере его движения к совершенству. Прогресс в нашем мире – это нарастание боли. Прежние цивилизации утверждали, что основаны на любви и справедливости. Наша основана на ненависти. В нашем мире нет эмоций, кроме страха, гнева, торжества и самоуничижения. Все остальное – да, все – мы уничтожим. Мы уже ломаем привычное мышление, пережившее даже Революцию. Мы разрушили связи между детьми и родителями, между друзьями, между мужчинами и женщинами. Никто больше не осмеливается доверять жене, ребенку или другу. А в будущем не останется ни жен, ни друзей. Детей станут отбирать у матерей при рождении, как яйца у кур. Половой инстинкт будет искоренен. Акт воспроизводства станет ежегодной формальностью вроде получения новых карточек на еду и одежду. Оргазм мы отменим. Наши нейрофизиологи сейчас над этим работают. Не будет никакой верности, кроме верности Партии. Никакой любви, кроме любви к Старшему Брату. Никакого смеха, кроме выражающего торжество над побежденным врагом. Не будет ни искусства, ни литературы, ни науки. Когда мы станем всемогущими, наука нам больше не понадобится. Исчезнет разница между красотой и уродством. Не станет ни любопытства, ни наслаждения жизнью. Все разнообразные удовольствия будут уничтожены. Но навсегда – не забывай об этом, Уинстон – навсегда останется опьянение властью, все более сильное, все более изысканное. Всегда, в любой момент, можно будет испытать окрыляющий победный восторг от того, что давишь беспомощного врага. Если тебе нужен образ будущего – представь сапог, бесконечно топчущий чье-то лицо.

Он сделал паузу, будто ожидая, что Уинстон заговорит. Но Уинстон снова пытался вжаться в койку. Он ничего не мог сказать. Сердце в его груди будто обратилось в лед. О’Брайен продолжал:

– И запомни: это навечно. Лицо никуда не денется из-под сапога. Еретики, враги общества будут всегда – чтобы снова и снова их побеждать и подвергать унижению. Все, что ты пережил с тех пор, как арестован, будет продолжаться и совершенствоваться. Слежка, доносы, аресты, пытки, казни, исчезновения никогда не прекратятся. Это будет мир террора, а не только триумфа. Чем больше власть Партии, тем меньше в ней терпимости; чем слабее оппозиция, тем жестче тирания. Гольдштейн и его заблуждения будут жить вечно. Каждый день, каждую минуту их будут побеждать, дискредитировать, высмеивать, оплевывать – но они никогда не умрут. Драма, которую я разыгрывал с тобой семь лет, будет повторяться раз за разом, из поколения в поколение, и всякий раз в более изощренной форме. Еретик всегда будет в нашей власти – орущий от боли, сломанный, жалкий, а под конец всегда полный раскаяния, спасенный от себя самого, добровольно пресмыкающийся у наших ног. Вот какой мир мы готовим, Уинстон. Мир, где мы идем от победы к победе, от триумфа к триумфу, снова, и снова, и снова удовлетворяя бесконечную жажду власти. Вижу, ты постепенно начинаешь понимать, что это будет за мир. Но в итоге ты не только поймешь – ты его примешь, обрадуешься ему, станешь его частью.

Уинстон нашел в себе силы открыть рот.

– Не выйдет! – проговорил он слабым голосом.

– Что ты хочешь этим сказать, Уинстон?

– У вас не выйдет создать такой мир, какой вы описали. Это не более чем ваша мечта. Это невозможно.

– Почему?

– На страхе, ненависти и жестокости цивилизацию не построить. Она не устоит.

– Да почему же?

– Она будет лишена жизненной силы. Она развалится. Она самоуничтожится.

– Чепуха. Тебе кажется, что ненависть утомительнее любви. С чего бы? А если бы и так, какая разница? Допустим, организм будет стареть быстрее. Темп человеческой жизни ускорится, пока маразм не начнет приходить в тридцать лет. Ну и что? Неужели ты не понимаешь, что смерть отдельной личности – это не смерть? Партия бессмертна.

Как обычно, голос О’Брайена подавлял волю Уинстона. К тому же он до смерти боялся, что, если продолжать спорить, О’Брайен снова возьмется за рычажок. И все же он не мог молчать. Чувствуя бессилие и неспособность предъявить какие бы то ни было доводы, он снова бросился в атаку, движимый лишь невыразимым ужасом перед услышанным.

– Не знаю… но мне плевать. Все равно у вас не выйдет. Что-нибудь вам помешает. Хотя бы сама жизнь.