1b353ea713c73c68451a843e6ddfd834

  Этот мужчина был коварен и мстителен в своем старении. Иногда он вспоминал, что стареет, и эта мысль его веселила, глаза сверкали за стеклами очков, он смотрел на меня весело и довольно. Чуть ли руки не потирал от счастья, что я - в комнате, и больше не могу причинить ему боль. В такие мгновения я бы с радостью его ударила, сорвала бы очки с носа, швырнула их на пол и растоптала. Почему? Только так я смогла бы заставить его закричать. Он схватил бы меня за руку или ударил, или...Ну ладно. Но я ничего не могла поделать, потому что он старел. И я его боялась. Он был единственным мужчиной, которого я когда-либо боялась. Я всегда верила, что понимаю мужчин. Думала, что они на восемьдесят процентов состоят из тщеславия, и на двадцать - из чего-то еще. Не ворчи, речь не о тебе, ты - исключение. Но я думала, что знаю их, умею говорить на их языке. Потому что девять мужчин из десяти думали, что, глядя вот так на них исподлобья, я восхищаюсь их красотой или умом! Я лепетала и жеманничала с ними, изображала кошечку, которая восхищается их выдающимся интеллектом, который я, бедная маленькая ничтожная девочка, невежда, невинная дрожащая фиалка, не в состоянии постичь, конечно, и, естественно, не понимаю.

  Мне было достаточно лежать у их мудрых мужских ног, слушать, затаив дыхание, их блестящие наблюдения, особенно учитывая, что они были столь добры, чтобы позволить мне, глупой женщине, говорить им, сколь они блестящи, сколь непревзойденны они за работой, как один из них смог облапошить того турецкого торговца, пытавшегося всучить ему кожу плохого качества вместо первосортной, или как другой служил сильным мира сего столь преданно, что они время от времени награждали его то Нобелевской премией, то рыцарским званием. Вот о таких вещах они обычно хвастали. Как я уже сказала, ты - исключение. Ты не говоришь, ты просто играешь на барабанах. А когда ты молчишь, я точно знаю, что ты ничего не пытаешься сказать своим молчанием. Это великолепно.

  Но другие - не такие, как ты, милый. Другие тщеславны - тщеславны в постели, в ресторанах, когда прогуливаются или надевают утром плащ, чтобы аплодировать новейшей знаменитости, или когда громко зовут официанта в кофейне...всё в них кричит о тщеславии, словно тщеславие - единственная поистине неизличимая болезнь человечества. Восемь целых тщеславия, я сказала? Возможно, девять. В воскресном приложении к одной газете я прочла, что существует планета, почти полностью состоящая из воды, и лишь крошечная ее часть - суша. Вот так и с мужчинами: они - ничто иное, как тщеславие, поддерживаемое несколькими идеями-фикс.

  Но этот человек был тщеславен по-другому. Он гордился тем, что убил в своей душе всё, что могло быть порождено тщеславием. Со своим телом он обращался, как со своим подчиненным. Ел он мало, манеры у него были скромные и дисциплинированные. Когда он пил вино, закрывался в комнате, словно хотел побыть наедине с каким-то извращенцем, страдающим зловещей манией. Когда он пил, ему было всё равно, в квартире ли я в это время вообще. Он усаживал меня с бутылкой французского бренди, изысканными закусками на подносе и коробкой египетских сигарет, и удалялся в свою комнату пить. Словно был настолько невысокого мнения о женщинах, что не хотел, чтобы они видели, как он пьет.

  Он пил редкие сорта вин и относился к этому вопросу серьезно. Выбирал бутылку из своей коллекции, как паша мог бы выбирать ту или иную одалиску из своего гарема, чтобы провести с нею ночь. Наполнив последний бокал, он громко объявлял: 'За Венгрию!'. Сначала я думала, что он шутит, но, поднимая бокал, он не смеялся. Не юродствовал. Последний тост всегда был за Родину.

  Был ли он патриотом? Не знаю. К патриотическим разговорам он относился с подозрением. Для него страна значила только язык. Не случайно в то время он читал словари. Ночи напролет листал испанско-итальянские и французско-немецкие словари. Он листал их, и когда пил, и по утрам, и когда звучал сигнал воздушной тревоги, словно надеялся, что посреди этой ужасной какофонии разрушения сможет наконец-то найти слово, которое станет ответом. Но большую часть времени он читал венгерские словари и лексиконы - читал завороженно, восхищенно, словно его охватывал экстаз, словно он лицезрел мистическое видение в церкви.

  Выбирал в словаре редкое венгерское слово, смотрел в потолок, произносил это слово, позволял ему парить у него над головой, как бабочке...да, помню, однажды он произнес именно слово 'бабочка', потом наблюдал, как это слово парило над ним, словно было бабочкой в рассыпчатом золотом свете, перелетало с места на место, повисало в воздухе, ловило солнечные лучи крылышками в легкой пыльце, а он следил за его ангельской хореографией, венгерское слово исполняло свой танец духа, и вдруг он становился счастливым и нежным, потому что это был самый важный и приятный опыт, оставшийся ему в жизни. В душе он, кажется, уже отказался от мостов, полей и людей. Теперь он верил только в венгерский язык: это был его дом.