2. Синее небо над синим морем

«Ужин у вас будет в палате, вы слишком много болтали. Если продолжите общение в таком духе, к вам будет применена изоляция на неделю. Будьте благоразумны»

Ужин мне принесла Фрося. Суфле из осетрины, омлет, фрукты, печенье, мед и молочный оолонг. Ничего себе… Чая было много, большой чайник и мы долго сидели с моим куратором, пили чай, ели печенье и молчали. Фрося чуть качала головой и гладила мою руку тёплой большой ладонью. Записку, которую она мне принесла, я читала сквозь слезы, сидя на холодном кафельном полу туалета.

«Ирина уберёт код из твоей крови и чип. Поставит обманку, она почти такая же, но саморазлагается через нужное нам время. Это очень опасно, процедура хоть и недолгая, но неоднозначная, и ты и она рискуете жизнью. Но у тебя нет выхода, а она одна из нас. Это первый шаг к твоей свободе. Процедура через неделю, я дам знать».

Мне не было страшно. Но я боялась уже за того, кто тихонечко рос внутри меня.

– Удалить чип и поставить обманку – самое простое, раз плюнуть, даже обезболивающее вколю, хоть это и терпимо. Хуже с кровью.

Я сидела на кушетке в маленьком кабинетике Ирины и пила какао. Самое настоящее, давно забытое, молочно-шоколадное и нежно-сладкое. Такое мне варила прабабушка, но как же смутно я это помню. Помню только ощущение счастья, покоя и запах хлеба, который бабушка доставала из печи. Она хлопала меня полотенцем по рукам, когда я пыталась отщипнуть загорелую корочку, ругалась, а лучики в углах её глаз были остренькими и добрыми.

От этого воспоминания слезы навернулись у меня на глазах, перехватило горло и я то ли всхлипнула, то ли хрюкнула. Ирина погладила меня по голове, как маленькую, ласково улыбнулась и я увидела точно такие же лучики, как бабушки, и от этого мне стало даже легче. Я с хлюпом втянула какао и вытерла слезы.

– Ничего, детка. Справимся, чуть потерпи. Самое неприятное, это кровь. Я введу капсулу, она будет в тебе три дня. Все эти дни тебе будет плохо. Очень плохо. Но ты не должна будешь этого показывать. Иначе – смерть.

Я слушала Ирину молча, говорить было страшно, я знала, что везде камеры. Но она, как будто подслушала мои мысли и неожиданно по-девчоночьи хихикнула.

– Боятся. Им инфицированного и выздоровевшего хирурга – неонатолога моего уровня хрен найти. Я профессор, кстати, причём оперирующий. Все поснимали, сказала, будете за мной шпионить, работы не дождётесь. А работы здесь хоть отбавляй, семимесячных забирают. Суки. Ладно, давай к делу. Раздевайся.

Я отвернулась к стене и дала себя уколоть. А потом только слушала лязг инструментов и раздражающее гудение какого-то аппарата.

Когда говорят «Выворачивает наизнанку» – они не врут. Это именно то слово – упираешься коленями в пол, в руками в ободок унитаза и кажется, что с очередным позывом тебя покидает твоя душа. А потом надо встать. Нельзя ползти на карачках, как хочется, а надо встать, выпрямиться, вымыть воспаленную морду ледяной водой и радостно маршировать в палату, стараясь увернуться от всевидящих камер, потому что то, что с тобой творится скрыть трудно. И это ещё счастье, что тошнило меня только первые восемь часов, а это была ночь. Утро вползло в палату, как безжалостный палач, и притащило с собой дежурную сестру, похожую на помесь орангутанга и бульдога.

– Что у нас? Токсикоз или нажрались чего? В сортире сидела полночи, синяя вся.

Я судорожно начала листать в голове вчерашнее меню, на что бы списать это безобразие. Но голова ничего не соображала, внутри черепа постепенно рос огненный ком, он пережигал мозги, стекал в глотку, грозился вырваться наружу. Но Ангел мой, наверное, силен и я вспомнила -бананы. Вчера на ужин давали бананы, а у меня на них аллергия. Захотят проверить – пожалуйста. Я им устрою показательное выступление. Все это я сообщила бульдогу.

– А жрала зачем? Вот дуры, блин, достали, тупые несушки. Три дня в палате, без выхода. Стол десять.

Она выплыла из палаты и долбанула дверью. Я облегчённо вздохнула, легла на кровать вниз лицом и перед тем, как провалиться в сон, подумала – повезло. Три дня в палате, это именно то, что мне надо. А стол номер десять – хлеб и вода, просто царский пир для моего бунтующего желудка.

Я не знаю, как я выдержала эти три дня. Во всем моем теле не было ни косточки, ни клеточки, которые бы не болели. Даже не болели, это не то слово – они тошнотно и муторно дробились у меня внутри. Крутил, томил, зудел каждый сантиметр моего существа, мне не было покоя ни на минуту. Но я держала лицо. Делала вид, что читала, заталкивала в себя сухие, как наждак куски хлеба, запивала горькой, почему-то водой, выжигающей мои внутренности напалмом. Потом ложилась, делала вид, что сплю. И только, когда наставала пора идти в туалет, я ложилась там на коврик, скрючивалась, свивалась раненной змеёй и выла беззвучно, захлебываясь от слез и слюней.

Глава 18