2. Синее небо над синим морем

К вечеру третьего дня, когда мне уже хотелось биться башкой о край ванной, до тех пор, пока она не треснет спелым арбузом, и вытекший мозг освободит меня от мучений, эта жуть вдруг отступила. Просто раз – разжались тесные жвалы капкана, сжимающего грудь и мне стало легче дышать. Я аккуратно, стараясь держаться, как всегда, залезла в ванну, включила тёплую воду на полную и долго стояла под водопадом, чувствуя, как он смывает эту дрянь. С удовольствием закутавшись в пушистый халат, я вышла из ванной, щёлкнула выключателем и сердце моё лопнуло и стекло куда-то в желудок. На моей кровати сидел Манекен.

– Вишь, кукла. Мы с тобой прям суженые. И любовь у нас, и по тиянтрам ходим. Что, говорят обожралась чем? Или ещё чего?

Ледяные глаза этого монстра были жуткими. Я как-то видела, как какой-то идиот сделал у нас во дворе на Рождество ледяную фигуру и вставил ей в морду кукольные глаза. Вот, Манекен был очень похож сейчас. Копия.

– А чтоб тебе ничего такого в голову не лезло, щас опять в теянтр пойдём. Одевайся.

Я одевалась, как сомнамбула. Ужас, который внушала мне эта скотина, нельзя было сравнить ни с чем. Он был нутряной, не управляемый и непобедимый. Трясясь, как осиновый лист, даже не ощущая никаких остаточных неприятностей в своём теле, я вышла в коридор и сразу попала в железные тиски рук мерзкой твари. Мы быстро, чуть не бегом пересекли двор и вошли в железные двери низкого кирпичного здания, прячущегося в зарослях неухоженных кустов. Того, о котором мы, клушки, старались не говорить.

В зале, полностью отделанном белой плиткой стояла штука, похожая на саркофаг, к ней тянулись металлические трубы и трубочки, в крышку, защелкивающуюся на здоровенные навесные штуки был врезан стеклянный экран. За саркофагом виделась комнатка-будка, рядом с ней стояла каталка с носилками. Всё выглядело мирно, похоже на какой-то процедурный кабинет в санаторном СПА, только особенная зловещая аура леденила кровь.

– Мы тут это всем показываем, для профилактики. Посмотришь, сделаешь выводы. Будешь трепать языком – попадёшь сюда намного быстрее, чем надо. Там, в ванне хромовая смесь. Растворяет тело за шесть часов. Тех, кто хорошо себя вёл, загружают туда после укола, тех, кто больно шустрый – живьём.

Манекен тыкал меня в бок острым пальцем, а я не могла оторвать глаз от каталки, которая за это время успела въехать в будку и выехать оттуда. Высокий парень в маске и перчатках толкал ее перед собой легко и играючи, потому что тельце женщины, лежавшей под простыней было худеньким, почти бесплотным. Она казалась тенью, не человеком и только ветерок от кондиционера слегка шевелил очень рыжие волосы.

– Щас её загрузят, зальют. Чтоб не дрыгалась – обездвижили. Там очухается. В окошко хошь глянуть? Что знать, что с борзыми дурами бывает.

Я, наверное, позеленела, потому что он крякнул и махнул рукой.

– Ладно, живи. Скинешь ещё. Тут сиди.

…Над открытой крышкой саркофага поднимался густой белый пар.

Глава 19

Я стала курицей. Была коровой, а стала вот этой самой дурной птицей, у которой над башкой всегда висит топор. Я физически его ощущала, ходила быстро, вжав голову в плечи, старалась забиться куда-нибудь в щель, лишь бы меня никто не заметил, не тронул, не обратил внимания. Я не видела тогда что происходит в саркофаге, но перед моим внутренним взором стояла эта картина, собранная по кусочкам – Манекен издевательски комментировал происходящее там подробно и громко. Поэтому даже ночью я просыпалась в холодном поту и в гробовой тишине палаты слышала Ксюшкин отчаянный последний крик, почти заглушенный бульканием адской смеси, и белые от ужаса глаза. Мне хватило его комментариев. Он раздавил меня, как муху.

Даже Манекен понял это. В оловянных пуговицах его глаз появилось что-то похожее на жалость, не знаю, жалеют ли кур перед тем, как отрубить голову и сунуть в кастрюлю. Он отстал от меня, не трогал, просто иногда я встречала его взгляд – внимательный, чуть брезгливый. Но мне было все равно, я медленно погружалась в плотное болото отчаянья и страха, и иногда мне казалось, что спасительная пелена сумасшествия почти затянула мои мозги.

Спасала от полного провала в безумие меня только Фрося. Она каждый день приходила, заваривала мне чай, который приносила с собой, притаскивала маленькие штучки – то крошечное ароматное мыльце, то воздушное печенье, как будто сотканное из мелких семечек, то мороженое. Им многое было позволено, намного больше, чем нам. Мы разговаривали ни о чем, пусто болтали, чувствуя, как узкие жерла жадных камер впитывают каждое наше слово и каждое движение и взгляд. Но, главное, она писала мне записки. В них. Не было ничего особенного, просто слова надежды и ожидания, и именно они, эти крошечные бумажки, держали меня на плаву. Если бы я могла, я бы их хранила и перечитывала, гладила и укладывала под подушку, но каждый раз, прочитав, мне приходилось смотреть, глотая слезы, как моя бабочка надежды расползается в унитазной воде.