20-ть любительских переводов (сборник)

Он пояснил: «Виллем говорил, что его рота была готова выступить в тот день. На нем была форма фузилера (мор. пехотинцы), вероятно со времен Третьей англо-голландской войны. Мне потребуется время, для большей информации об этом. Если это так, то это время примерно между 1672 и 1674 годами. А Мария как раз в возрасте шестнадцати, семнадцати или восемнадцати лет. Война с Англией проходила в основном на море, но Голландская Республика также воевала с союзником Англии, Францией, и сухопутные бои, были результатом тяжелых потерь... очень тяжелых».

Ему и не нужно было ничего больше говорить. Мария ван Левенгук никогда не выходила замуж, никогда не покидала дом отца. Но я не испытала эмоций, касательно будущей смерти Виллема, если бы это было то, что произошло, только ее счастье у канала, и это счастье осталось в моей памяти, как аромат роз после того, как кто-то покинул сад.

Может быть это остаточное, вторичное счастье, отразилось на моем лице? Потому как Ян, застенчивый, формальный и неловкий по своему характеру, когда конечно не находился в состоянии обсуждения исторических фактов, или попросту говоря, «в рабочем состоянии», вдруг остановил меня в коридоре и пригласил на ужин.

И я бы согласилась, несмотря на то, что эти два сеанса меня очень измотали, если бы он не добавил: «Но я пойму, если это покажется тебе слишком неуместным, в связи с твоей недавней потерей отца».

Он знал. Как много он знал? В конце концов, он был исследователем.

«Нет, – чересчур резко ответила я, – я не могу».

И отстранилась от него.

* * *

Люди, находящиеся в пограничном состоянии депрессии, учатся заставлять себя делать то, что, как они знают, поднимет им настроение. Мое состояние, было разбито моей собственной несправедливой грубостью, по отношению к Яну. Поэтому, несмотря на усталость от двойного сеанса, я прошла большую часть пути домой, пешком, послеполуденное солнце согревало мое лицо. Тополя, прямые и сильные, как солдаты, отражаясь в воде каналов, создавали иллюзию их удвоенного количества. Когда только я достигла рыночной площади, звонарь Ньиве Керка, начал играть на Карильоне летний концерт. Колокола звучали полнее, богаче, чем во времена Марии; их было больше. Я сидела в кафе с бокалом вина, смакуя его и смотрела, как велосипеды пересекают площадь, туристы глазеют на церковь, а дети гоняются за голубями.

Иногда есть преимущества в том, чтобы быть «внушаемым человеком», даже если «внушения» исходят от вас самих. Я растворилась в вине, музыке и прекрасном освещении фасада колокольни. Я позволила им всем освободить меня от семнадцатого века, а также и от моего собственного.

2.

– Ты опоздала, – недовольно сказала Кора.

– Извини, Гиперлуп был…

– Мне без разницы, готовься к сеансу, – прервала она мои объяснения.

Я кинула взгляд на Яна, который выглядел как всегда смущенным. Этот третий сеанс показался мне неприятным, еще до его начала.

Но не после того, когда произошла очередная сцепка с разумом Марии. Все было потом довольно необычно.

Я стою рядом с отцом, протягивая указательный палец. Резкий укол – он вонзает маленький нож в мой палец и на подушечке распускается ярко-красное соцветие. Он осторожно прикрепляет предметную иглу к платформе своего новейшего маленького микроскопа с одной линзой, подносит его к свету и начинает двигать винт, который регулирует расстояние иглы, относительно линзы. Я кладу палец в рот и облизываю его.

«Теперь я могу идти, отец?»

«Естественно нет. Ты будешь записывать. Питер!»

Пожилой художник выходит вперед, неся бумагу и перо.

«Но я должна идти сейчас. В… в церковь», – говорю я.

Отец хмуро смотрит на меня и говорит то, что он всегда говорит: «Домхейд. Ваанвурстеллинген (голландский). Ты нужна мне здесь».

«Но...»

«Достаточно, но! Неси книгу!»

Негодование. Отчаяние. Послушание.

Сцепка разорвалась.

– Полагаю, что этого достаточно, – произнесла неохотно Кора, – к сожалению изображения, не такие четкие, как на вчерашнем втором сеансе. – Елена! Не будь такой неряхой со мной!

– Это не моя «неряшливость», – ответила я. Боже, она вызывала во мне неприязнь.

– Сеанс был… странным, необычным, – продолжала я рассказывать, – Мария была рассеяна, расстроена, потому что половина ее разума, была заполнена образом Виллема.