200 километров до суда... Четыре повести

— А вот я знал одного судью, тот не мучился, — сказал Тимофей. — Мы когда-то в одном доме с ним жили. Городок наш мал, его все пацаны знали и боялись. А взрослые, помню, говорили так: если статья, например, от пяти до пятнадцати лет предусматривает, он обязательно на полную катушку даст. Я как-то ездил на родину, года три назад, встретил его, потолковали. Обижается старина, считает несправедливо его на пенсию спровадили. Говорит: «Либерализм ваш боком выйдет, пора бы гайки закручивать, а то суды, понимаешь, товарищеские развели, критиканство на каждом шагу. В наше время такой вольности не позволялось». Ну, и в том же духе.

— И правильно обижается, — сказал Смоляков, жуя мясо. — Теперь чуть что — скорей на пенсию человека. А насчет судей я с тобой согласен: им лишь бы упечь построже.

— Да я не о том, — смутился Тимофей. — Я…

— Вот нашли веселье, о судах говорить! — недовольно перебила Тимофея Смолякова и сказала ему: — Бери вон гитару, споем лучше.

— А я не согласен! — сказал вдруг Павел я, покачнувшись, поднялся со стула. — Я не согласен петь! У меня своя точка зрения!

— Ладно, ладно, у тебя своя, — усадила его на место Смолякова. И подала Тимофею гитару. — Давай, Тимофей.

Сперва нестройно, потом ровнее и ровнее все запели. У Тимофея был приятный баритон. Уронив на плечо голову, он пел, аккомпанируя себе на гитаре. Чистый, серебристый, удивительно красивый голос оказался у жены Какли.

Если б знали вы, как мне до-о-ороги-и-и
Под-мос-ков-ные ве-е-ече-ра-а…

вел за собой ее голосок остальные голоса.

А сам Какля не пел. Он влюбленными глазами смотрел на жену и кивал в такт головой. Тина Саввишна, Марина и Таня тоже не пели. Тина Саввишна сидела строгая и сосредоточенная, Марина тупо глядела на замороженное инеем окно, а Таня слушала, как поет жена Какли, и думала о том, что, вероятно, эта смугленькая молоденькая чукчанка никогда не видела подмосковных вечеров. Она видела полярные ночи, поющие пурги и северное сияние, но о них, к сожалению, почему-то не сложены вот такие душевные песни…

Когда песня кончилась, Павел тоскливо сказал Тимофею:

— Спой, Тимоша, что-нибудь старинное…

Тимофей молча кивнул, пригладил рассыпавшиеся волосы и начал: «Две гитары за стеной…». Потом он с чувством спел «Пару гнедых». Ему отчаянно хлопали.

Смолякова поставила на стол два запотевших на морозе графина со спиртом. Снова начали наполнять стопки, разбавлять спирт водой. Опять заговорили все сразу и каждый о своем. И Тане вдруг стало невмоготу оставаться в этой душной комнате, пропитанной папиросным дымом, запахом лука, селедки и жареного мяса, сидеть за столом, заставленным тарелками с недоеденной едой, куда уже стряхивали пепел и тыкали окурки, слушать пьяное разглагольствование тучного хозяина, который совсем осоловел и едва ворочал языком, что-то упрямо доказывая Тимофею и Василию, хотя те явно слушали его лишь из долга вежливости. Ей невмоготу стало смотреть на Смолякову, которая без устали двигалась вокруг стола, уносила блюда с остатками мяса и помидорами, приносила плетенку с хлебом и селедку, украшенную колечками лука, что-то говорила, басом хохотала. Позолоченный паук, прилепленный к вырезу ее платья, все время мелькал перед глазами Тани и раздражал ее.

«Надо уйти незаметно, иначе начнут уговаривать», — решила Таня.

Она поднялась, вышла из-за стола. Но тяжелая рука Смоляковой тотчас же обняла ее за плечи.

— Куда? Не пущу.

— Нет, уже поздно, второй час. — Таня осторожно освободилась от объятий хозяйки.

— Ладно, ладно, выспишься. Поди не каждый день в гости ходишь? В районе репутацию беречь надо, — потрепала ее по плечу Смолякова.

Но все гости как-то сразу поднялись и стали собираться.

— Ну, расходитесь, раз не сидится, — без всяких церемоний сказала Смолякова. — Я только Татьяне свой музей покажу.

Она повернула ключ, торчавший в дверях смежной комнаты, куда ни разу никто не вошел за весь вечер, впустила туда Таню и закрыла за собой двери.

— Ну, как оценишь? — спросила она, включив свет, и лицо ее расплылось в самодовольной улыбке.

В огромной комнате не было никакой мебели, кроме лежавшего на полу широкого матраца. Но и весь пол, и матрац, и стены были застланы и завешаны отлично выделанными медвежьими шкурами. На полу — ворсистые, бурые медведи, на стенах — гладкие, белые. И со стен и с полу белозубо скалились, посвечивая кровавыми стеклянными глазами, набитые ватой медвежьи морды.

— Господи, сколько их! Даже страшно! — оглядывалась по сторонам Таня.

Смолякова сладко вздохнула, поняв, что «музей» произвел на Таню должное впечатление.

— Да это же — целое богатство! — непроизвольно вырвалось у Тани.

— Где уж там богатство! — с нарочитым равнодушием сказала Смолякова. — Увлечение от скуки. Кто коллекцию монет заводит, кто марками балуется, а я со шкурами люблю возиться. Все сама выделывала, каждую ворсинку наперечет знаю. А на материк уезжать, разве их увезешь с собой?

— А вы хотите уезжать? — вежливо осведомилась Таня, хотя Смолякова была ей противна.