_201.DOCX

Я не знала, как моя жизнь сложилась. В молодости мало кто знает, как жизнь сложилась. Знала то, что знаю и сейчас: что такое радость. Что понятие это безмерное. «Маленькие радости» – чушь для женской странички средних журналов. И хоть понятие «радость» общее, но реализуется оно в самых конкретных вещах: от рождения детей до написания этих строк. Включая все остальное. Исключая беды. Радость – это когда их нет.

Но не это я хотела сказать Вам, Полина Исидоровна. А хотела сказать, что Вы стали другой (еще бы, столько лет прошло, сказали бы Вы). Нет, Вы стали другой: глаза грустные, из всей фигуры исчезла квадратность, напоминающая о погонах, и вместе с ней все, что ассоциировало Вас с красным уголком, где единственная радость – проживание трудного детства и борьба. С кем, с чем – непонятно. Нет, впрочем, понятно: со всем, что не красный уголок. С неблагонадежными.

Я рада была видеть Вас, Полина Исидоровна. И рада сказать Вам еще раз: спасибо.

Речитатив и Ария

– Мама, он сирота.

На руках у сына крошечный котенок – зрелище, как говорил Иа-Иа, глядя на свое отражение в воде, ду-ше-раздирающее (из бессмертной Человеческой Комедии для детей под названием «Винни Пух и все остальные»).

Очень скоро котенок превратится в здоровенного кота, но пока...

– Мама, у него нет мамы.

Котенок остался в доме, но это еще не все. Через день Леня прибегает со двора:

– У него есть мама. Под лестницей живет. Полосатая, как он.

Еще через день:

– Нет, это не его мама. Он сирота. Она – самец.

А сколько радостей доставили нам всевозможные вывески...

– Мама, что такое...– Маша щурится на солнце и с трудом читает по слогам: «...и а-ку-шерства имени Крупской»? Крупская что, знаменитая беременная?

Бедная Крупская, думали мы, много лет проходя мимо института «... и акушерства имени Крупской». Нелепее не придумаешь.

– Мама, а кто такой Ида Рубинштейн?

(«Театр-студия имени Иды Рубинштейн»).

– Не кто такой, а кто такая. Танцовщица. Портрет. Серов... Стоп. (Откуда она знает?).

Помню три ступеньки вниз, на склад художественных материалов, в полуподвал, где всегда пахло растворителем и красками. Помню человека, который бесшумно маневрировал в лабиринте стеллажей, ящиков и рулонов; помню золотое облако из тонких его волос, которое плыло за ним, колыхаясь от движения; помню неизменную его готовность помочь; через много лет свидетельствую: приходила на склад с длинным списком странных наименований, и возле каждой строчки постепенно появлялись птички, птички...

– А как ты все это унесешь? Пакет – неподъемный…

Поскольку приходила я за материалами много лет подряд (это было моей почетной обязанностью – так я помогала отцу), то вначале ко мне обращались на «ты», как и надлежало, но затем настал момент, когда местоимения стали путаться: «как мы учимся?», «в каком мы классе?». Но все это тонуло в улыбчивости этого добродушного человека, а неблагодарные называли его заочно «Ида Рубинштейн». Почему – никто не знал. Но так долго и «никак иначе», что, приходя на склад, я мысленно повторяла-репетировала его имя, чтобы не дай Бог... Я и сейчас не припомню его настоящего имени, а вот «Ида Рубинштейн» въелось навсегда.

Однажды на складе его заменила жена. Звали ее Лариса Дмитриевна – в лучших традициях русской литературы, – но злодеи, все те же злодеи и неблагодарные, – почему-то назвали ее «Такида». Почему – тоже никто не знал.

Были они разные, как могут быть разными люди: он – мягкий, беззвучный и рыжий; она – сама определенность: движения краткие и в конце каждого – точка. Движения без запятых, как простые предложения. А в конце – точка. Окончательная.

Когда она ходила, в помещении слышен был цокот ее каблучков. Говорила нараспев и чуть грассируя. Что-то связывало этих людей, чего я не могла назвать. И не старалась – куда мне...

Однажды Ида Рубинштейн вышел взволнованным, порозовевшим и произнес фразу странным и не своим голосом:

– Жизнь дала побочный эффект. У меня родился сын. Илюша.

Кажется, все флаконы, коробки и рулоны пришли в движение. Что-то произошло...

– И у меня сын Илюша, – сказал тот, кто стоял рядом, и обнял Иду (Господи, прости, не знаю, как иначе назвать), обнял, стать хлопать по спине, что-то говорить ему сквозь смех и восклицания, как всплески радости...

– Подожди! – крикнул он то ли мне, то ли Иде.

Я знала этого человека, его звали Зиновий Толкачев, он был другом отца и часто приходил к нам, жили мы в нескольких домах друг от друга.

– Подожди, я сейчас...

И исчез. И через минуту вернулся с тортом («Хлебный» – за углом). Ида замахал руками, а дядя Зяма (ужас, что делать с именами, которые произносишь в детстве, а потом никак иначе произнести не можешь) говорит ему: «Это не тебе, а Илюше».

Все рассмеялись. И на этом все затихло.

– Знаете что, – сказал Ида, – дам я вам тачку на двоих. Вы, кажется, рядом живете (точно, и это учел). Потом вернете.