_201.DOCX

И пошли мы с дядей Зямой через весь город, толкая перед собой эту груженую тарахтелку. Дорога длинная, в транспорт с тачкой не сядешь, и стал дядя Зяма меня развлекать, чтобы нескучно было. Дошел и до истории о том, почему такое прозвище чудное у нашего кладовщика. У дяди Зямы сосед по дому с нашим Идой ездили инспектировать оперный театр – то ли во Львов, то ли в Одессу. Что они там списывают и все такое... А наш парень дотошный, должен все увидеть и со списком сверить. Попались ему туфли Отелло, списанные, потому что уродские: брак. Один больше другого. А он взял в руки и сомлел: во красиво живут артисты. Каждый день надевают.

– Можно, – спрашивает,– я списанные возьму, хочу жене показать, как раньше красиво жили?

Бухгалтерия – на ушах. Возьмите,– говорят,– хорошие. Знаешь, как проверяющих ублажают... А наш человек – никак. Хочу, говорит, списанные...»

Дядя Зяма смеется до слез, ладонью утирает щеки.

«...Ну привез он башмаки, а Лариса их, наверное, выкинула. Принес их на склад. Надевал иногда: стесняется, ноги под табурет прячет, а рядом тапки войлочные стоят на всякий пожарный... Вот такая загадка... С тех пор его Идой Рубинштейн и прозвали. Злодеи...Не называть же Отелло такого кроткого человека. А жену его назвали не Такида, а Такида. Посмотришь: таки да! Но все это байки. Главное, что вот сын есть...

Столько лет прошло... Тогда я еще ничего не знала об этом человеке – дяде Зяме Толкачеве – кроме того, что видела. Как многих других папиных друзей. И видела два альбома с рисунками, от которых холодело внутри. «Майданек» и «Оккупанты» (Освенцим). И слышала историю о том, как он, дядя Зяма, – художник Толкачев – с войсками освобождал эти места, прошел добровольцем всю войну, и, попав на территорию лагерей, на пустых бланках пропусков, взятых в комендатуре, сделал первые наброски. Потом он перенес рисунки на большие листы бумаги.

Потом их издали поляки. Потом начались неприятности, которые длились столько, сколько помню Зиновия Александровича. Беспрецедентно: художника судили – в суде судили!– за стиль работ, за то, что в художественной манере усмотрели...подражание... кому? Немецкому экспрессионизму... Интересно, кто был истец? Насколько помню, последствий этот суд не имел, кроме потраченных сил, нервов, времени, унижений и пр. И пр.

Я дорожу подаренными альбомами и надписями, адресованными моим родителям. И фотографией Зиновия Александровича – слава Богу, не затерялась в переездах.

Особенно значительной была для меня последняя встреча, случайная: пришла к нему по пустяковому поводу. Застала за работой. Видно было, что он недомогает и что настроение его – не самое лучшее, но работал увлеченно, показал стоящий на мольберте портрет, говорил о серии станковых работ, посвященных теме Шолом-Алейхема. И эта тема не нова: в папке, где хранятся альбомы, есть и буклет к выставке, посвященной 50-летию со дня смерти Шолом-Алейхема. С дарственной надписью моей матери: отца уже не было. Это 1966 год.

Тогда, в последнюю встречу, Зиновий Александрович вдруг заговорил о том, «с чего все началось». «Майданек» и «Освенцим» свои издать не торопились, иначе зачем было бы отдавать польскому издательству. Это само по себе уже преступление. Так это было расценено. А потом приехали варшавские коллеги – и сразу звонок из Союза художников. С требованием немедленно, сию минуту явиться в Союз. В партком. Не пошел, конечно. Пошел на следующий день. И началось...

Но дело, конечно, не только в этом. А в чем, Зиновий Александрович? «Не знаю,– говорит Толкачев.– Не знаю.»

Это было в конце августа 77-го года. В ноябре его не стало.

Потом, на вечерах памяти говорили, что он был одним из самых ярких художников своего времени.

Вероятно, это и есть его самое большое преступление.

Сейчас можно получить информацию на Интернете. Посмотрите: Зиновий Александрович Толкачев. Художник.

Сицилиана

Когда она поднималась по лестнице, я сжималась: каждый шаг отдавался глухим ударом о кованные железом ступени. Затем – я знала это – следовали три удара в дверь, что закрыта на засов: это дверь черного хода...

...и появлялась она – худенькая девочка, которая очень редко улыбалась. Мы жили в одном доме, но подъезды были расположены так, что ей удобней было приходить к нам через черный ход.

Когда я прочту Пушкина и попытаюсь представить себе, как шел Командор в гости к Дон-Жуану, в памяти возникнет эта картина: черный ход, кованые ступени, шаги и три удара в дверь.

Ада, не глядя, проходила мимо, словно меня нет, и шла прямо в комнату, где работал отец. И сколько же времени пройдет до той поры, когда она, взрослая, скажет мне, взрослой: «Я приходила нюхать краску».