_201.DOCX

Разгар лета. На небе ни облачка, ни малейшего признака угрозы сегодняшнему вечеру. Ожидаем встречи с человеком, имя которого звучит как имя родственника для каждого, кто приехал из России. Родственника по линии Конкурса имени Чайковского и по "Подмосковным вечерам" (Господи, неужели снова?).

Хочется увидеть, как выглядит наш американский старый друг. (Надо сказать, выглядит он превосходно: пружинистая походка, знакомая посадка головы. Вот шагнет он на сцену, и захочется воскликнуть: "Здравствуй, юность!").

И наша группа являет картину далеко не самую плохую. Вид у нас если не преуспевающих американцев, то, во всяком случае, вполне умиротворенной части населения планеты.

Живи – радуйся.

Так нет же. Настасье всё еще чего-то надо. Что мнé надо – знаю. Знаю и молчу. А тебе чего, Настя? Очки!? Какие очки? Темные? Зачем? Чтобы хуже видеть?

Настасья – психолог. Она знает, что если я пошевелюсь, то только для того, чтобы промакнуть лоб: жара и стыд. Расчет не на меня: "Я не тебе плáчу". Расчет на друзей. С их помощью можно добыть всё что угодно. Если не очки (всё равно о них все забыли, да и зачем они), то просто внимание, чтобы не забыли о присутствии. И не утешайте – бесполезно... И тогда повисает фраза:

– Настя, думай о хорошем...

Это звучит как пароль. "А я о нем и думаю", – отвечает память.

Миг – и никакого рая, никакой машины, никаких лауреатов.

Сурен Шахбазян, мутная неотмываемая бутылка в руках и вопрос, заданный тоном, не допускающим легкомыслия, деловой вопрос о жизненно важном предмете:

– Ты не знаешь, где можно на Крещатике купить подсолнечное масло?

– Знаю. Нигде. Нет подсолнечного масла.

– А что же делать?

– Ничего. Не думать о нем. Думать о хорошем.

– А я о нем и думаю. О подсолнечном масле.

Через минуту мы у меня дома: есть надежда отыскать бутылку масла. Но Сурен уже забыл, зачем пришел: он увидел швейную машину. И – мгновенно к ней. Как магнитом. И стрелки, вздрогнув, перескочили на следующий пункт его интереса: Сурен осматривает, ощупывает, чуть не обнюхивает машину, но она, увы, ручная.

– Ты не знаешь, где можно раздобыть старую швейную машину "Зингер"? Но непременно ножную.

Я не знаю, существует ли в природе та камера, которую Сурен совершенствовал долгие годы, применяя для этого привод от ножной швейной машины? И если существует, связано ли ее название с именем Шахбазяна? Как, например, название камеры "Конвас", что состоит из первых слогов фамилий ее изобретателей. Сегодня никого не интересует "Конвас" – это уже архаика – речь лишь о традиции.

Вот для чего Сурену "Зингер". И подсолнечное масло.

– Ты представляешь, – скажет он вскоре, когда наступят тяжелые времена, – ты представляешь их лица, – он подчеркивает это самое "их", – когда в доме не найдут ничего, кроме нескольких выпотрошенных швейных машин "Зингер", баночки с "Вегетой" на кухне, и даже подсолнечного масла не найдут. "Они" будут очень озадачены. Потрошитель швейных машин, скажут, – а потом, словно стряхнул с себя игривый тон, – не скажут, не скажут. Не надо упрощать, они не дураки и прекрасно всё знают. Будут искать улики. Какие? Кино, конечно. Спрячь это, и подальше.

Сурен держит банки с кинопленкой. Это "Саят Нова" ("Цвет граната"). Теперь, через десятилетия, это признанный мировой шедевр, получивший множество международных премий. За операторскую работу – особо. А тогда – улика. Фильм опального режиссера, зэка Параджанова. И оператора Шахбазяна, не зэка, но не слишком лояльного.

– Спрячь, – говорит Сурен, – это первый вариант фильма, не принятый Госкино, его даже в Белых Столбах, в "Госфильмофонде", нет. Там, кажется, только прокатная копия.

Так и пролежал фильм на антресолях все четыре года, пока Параджанов был в зоне. Сурен забрал коробки, когда Сергей вышел на волю.

Сергей говорил: "У Сурена библейское лицо".

Однажды мы увидели его иным. Впрочем, может быть, и у "библейского лица" бывает выражение растерянности.

Он переступил порог и уронил какие-то бумаги, что нес с собой. Пока поднимал бумаги, снял и уронил пальто, потом что-то со стола... Сурен – не Сурен.

– Сбежал, – говорит, – со студийного собрания. Не выдержал... Страх и стыд... Собрались, чтобы обсудить ? ... осудить?.. отречься?.. предать анафеме?.. Параджанова. Самые близкие отреклись первыми. Сдали. Вынесли на блюде. Эти, – Сурен ткнул пальцем вверх, – боссы, даже они не ожидали. Пришли убеждать, а тут всё без них пошло-покатилось. Они были удивлены и даже смущены. А один, самый близкий, предложил убрать Сергея из титров, чтобы сохранить список. Свою фамилию, конечно, в первую очередь. Я не смог больше быть там.

Трое суток ходил Сурен со Светланой Параджановой по Киеву, от отделения к отделению, от ведомства к ведомству. Искали "исчезнувшего" Сергея. Никто, конечно, "ничего не знал". Один Сурен, кажется, догадывался. И молчал. Не оставлять же Светлану одну.