Может показаться, что в моей аргументации содержатся две несовместимые нити. С одной стороны, я утверждаю вместе с некоторыми другими авторами, что форма современной технологической культуры по-прежнему соответствует логике модернизации, развернувшейся в конце XIX века, — иными словами, что некоторые ключевые черты капитализма начала XXI века все еще можно связать с какими-то сторонами промышленных проектов, ассоциирующихся с Вернером Сименсом, Томасом Эдисоном и Джорджем Истменом. Эти имена могут символизировать развитие вертикально интегрированных корпоративных империй, которые изменили важнейшие аспекты социального поведения. Их далеко идущие амбиции были реализованы через: 1) понимание человеческих потребностей как постоянно меняющихся и потенциально растущих; 2) зарождающуюся концепцию товара как чего-то потенциально трансформируемого в абстрактные потоки, будь то потоки изображений, звуков или энергии; 3) эффективные меры по сокращению времени обращения; 4) раннее, но ясное видение экономической взаимности между «железом» и «софтом» (в случае Истмена и Эдисона). Последствия этих моделей XIX века, особенно облегчение и максимизация распространения контента, будут оказывать гораздо более всеобъемлющее влияние на человеческую жизнь на протяжении всего XX столетия.
С другой стороны, к концу XX века становится возможным идентифицировать новую комбинацию сил и образований, отличную от тех, что можно было наблюдать в XIX веке с его последовательными фазами модернизации. К 1990-м годам произошел коренной пересмотр вертикальной интеграции, наиболее наглядными примерами которого служат инновации Microsoft, Google и других, несмотря на то что некоторые остатки старых иерархических структур сохранились рядом с более новыми, более гибкими и тонкими моделями реализации и контроля. В этом контексте потребление технологий совпадает со стратегиями и эффектами власти и становится неотличимо от них. Конечно, на протяжении большей части XX века организация общества потребления никогда не была оторвана от форм социального регулирования и подчинения, но сегодня управление экономическим поведением синонимично формированию и культивированию податливых и покладистых индивидов. Прежняя логика запланированного устаревания продолжает действовать, стимулируя спрос на замену или улучшение. Однако даже если динамика, ведущая к появлению новых товаров и услуг, по-прежнему связана с нормой прибыли или корпоративной конкуренцией за доминирование в отрасли, то ускорение темпов «усовершенствования» или реконфигурации систем, моделей и платформ — ключевая составляющая переделки субъекта и интенсификации контроля. Послушание и разделение — не косвенные побочные продукты глобальной финансовой экономики, они входят в число ее основных целей. Индивидуальные потребности все теснее увязываются с функциональными и идеологическими программами, из которых вырастает каждый новый продукт. «Продукт» — это совсем не обязательно физическое устройство или приспособление, это различные услуги и взаимосвязи, которые для индивида быстро становятся доминирующими или единственными онтологическими шаблонами социальной реальности.
Но современный феномен ускорения — не просто линейная последовательность инноваций, при которой происходит замена устаревшего элемента новым. Замена каждый раз сопровождается экспоненциальным увеличением количества вариантов и опций по сравнению с тем, что было прежде. Это непрерывный процесс расширения и раздувания, происходящий одновременно на разных уровнях и в разных местах, процесс, в рамках которого происходит умножение областей времени и опыта, мобилизованных на службу новым машинным задачам и требованиям. Логика вытеснения (или устаревания) сочетается с расширением и диверсификацией процессов и потоков, и человек все сильнее зависит от них. Каждая следующая технологическая новинка оказывается в то же время качественно новым шагом на пути приспособления к режиму 24/7 и зависимости от него; она также означает увеличение количества точек, в которых индивид становится местом