28 дней. История Сопротивления в Варшавском гетто

Этот человек с порога давал нам понять, как мало значим мы, евреи, для польских борцов Сопротивления.

Я сняла левый ботинок и левый носок, вынула депешу и вручила «дядюшке»:

– Письмо от Мордехая Анелевича.

– Ну и вонь! – скорчился «дядюшка».

Вместо того чтобы засмеяться и отпустить шуточку в духе: «Я же говорил, сыр где-то стух!» – Амос рыкнул на поляка:

– Твое дело – не комментировать, а передать куда следует.

– А ты не наглей, жидовская рожа! – ответил «дядюшка», надел кепку и ушел. Хлопнула дверь.

Амос вздохнул:

– Вот такие у нас, значит, союзнички…

И еще полчаса ругал на чем свет стоит польское Сопротивление, которое мало нам помогает и передает негодное оружие. В их рядах, мол, тоже полно антисемитов, которые втайне, а порой и вслух радуются, что немцы, пусть они и враги и оккупировали их разлюбезное отечество – Польшу, – но зато очистили страну от жидовского сброда.

Я ничего не отвечала. Несмотря на то что сейчас мне ничего не угрожало, в душе опять поднял голову страх перед толстым эсэсовцем. И хотелось мне только одного: отмыть место, куда эта сволочь меня поцеловала. Оттереть его. Отскоблить дочиста.

Оставив Амоса, который распинался о том, что евреи могут полагаться только на самих себя, я поспешила в ванную и отвернула кран до предела. Из крана полилась вода. Горячая вода!

Может, бог все-таки существует на свете…

Я крикнула Амосу через запертую дверь:

– В ближайшие часы не беспокоить!

47

Я лежала в горячей ванне, пока кожа не пошла морщинками, лежала, смывая с себя грязь. Наверное, жирный эсэсовец еще не раз будет являться мне в кошмарах, но здесь, в духоте ванной комнаты, мне в конце концов удалось прогнать все мысли о нем. А также о гетто, о нашем задании и вообще обо всем прочем. Я просто отключилась от окружающего мира. И это было прекрасно – лежать и ни о чем думать.

Время от времени я спускала остывшую воду и опять набирала горячую. Больше всего мне хотелось никогда отсюда не выходить, поселиться здесь навеки – но тут под дверь ванной просочился чудесный аромат. Запах жареного бекона. И чем-то еще потянуло в воздухе – неужто это…

Да точно! Жареная картошка с фасолью!

Запахи из другой эпохи.

Моя измученная душа предпочла бы так и нежиться в ванной, но желудок придерживался другой точки зрения и заворчал: мол, не много ли эта душа о себе возомнила? Поэтому я все-таки вылезла из ванны, с которой почти сроднилась, пообещав душе, что скоро вернусь. Досуха вытерла сморщенную кожу. Обидно было снова облачаться в грязные, вонючие одежки, в то время как сама я впервые за долгое, очень долгое время благоухала чистотой. Надо же, как растут аппетиты, едва в жизни хоть что-то начинает налаживаться.

Одетая, но босая – носки слишком ярко напоминали мне о произошедшем в караулке, – я вышла из ванной и побрела на запах. Войдя на кухню, я глазам своим не поверила: Амос накрыл праздничный обед с беконом, фасолью, жареной картошкой, хлебом и яичницей. На миг я испугалась, что он истратил весь запас съестного, оставленный дядюшкой. Угадав мои мысли, он сказал:

– Не бойся, Морщулька, еды еще предостаточно.

* * *

Усмехнувшись, я села за стол и сказала:

– Да из тебя отличный муж!

– И это только первый день нашего брака! – рассмеялся он.

Я ела не просто досыта – я ела, пока не заболел живот. И потом все равно ела еще.

Амос рыгнул. Я рыгнула еще громче.

Он не достался в долгу и рыгнул, аки лев. Но перерыгать меня ему было не под силу.

Когда мы наконец нарыгались, Амос сказал вроде бы в шутку, но с оттенком меланхолии:

– А жизнь иногда все-таки хороша!

Да уж, давненько у меня не было повода для таких мыслей…

– Лучше бы не иногда, а всегда, – ответила я, глядя в окно на вечернее солнце. Оно от всей души светило над польской частью города.

– Давай-ка посуду помоем, – предложил Амос – он, похоже, твердо решил не допускать сегодня никаких мрачных мыслей.

Я кивнула, встала к мойке и, пустив воду, спросила:

– Чем займемся до встречи с поляками?

– О-о, я знаю, как муж и жена могут скоротать время в свое удовольствие! – дерзко засмеялся он. Это что, намек?..

Неужто он хочет изменить со мной своей Эсфири?!

Ладно, пусть он ее не любит. Но если я на это пойду – а я никогда не пойду, – Эсфирь будет оскорблена до глубины души. И получится, что вместе с ним оскорбила ее и я. Не то чтобы она мне очень нравится, но все-таки!

В каком-то смысле это будет измена и Даниэлю, да и потом, я девственница и уж точно не хочу первый раз с типом вроде Амоса…

– Что смотришь с таким ужасом? – прервал он поток моих мыслей. Вид у него был самый невинный.

– Ты что… что такое удумал? – спросила я и так испугалась ответа, что в следующий миг саму себя выругала: зачем вообще спросила?

– Сыграем в ремик.

– Что?

– Это карточная игра такая.

– Да знаю я!

– А чего тогда спрашиваешь?

– Почему… почему именно ремик? – поинтересовалась я, выдохнув с облегчением. Он, оказывается, совершенно не о том!

Амос указал через открытую дверь кухни в коридор: там, на комоде, возле вазы с полузасохшими цветами, лежала колода карт. Увидев ее, я громко расхохоталась.