5/4 накануне тишины

Уводя взгляд себе под ноги, Цахилганов с чувством обозвал эту первородную, ненасытную, всепоглощающую почву так, как обзывают площадных женщин и неверных в дружбе людей. И тут же почувствовал сильное её сопротивленье.

Земля не приняла грязных его сравнений —

великая, тёмная, равнодушная —

и вернула всю пошлость его мироощущенья —

ему же.

Природа оставалась вне его испорченности, маленькой, жалкой, заключённой только в нём самом, как в неком ходячем мешке, от которого скоро, очень скоро не останется и следа на земле.

— …Ты всё же зря разговаривал с ней, — жалея Цахилганова, твердил Барыбин, идущий за ним след в след. — Не надо было. Я тебя предупреждал: опасно.

— Мне — опасно? — остановившись, Цахилганов смеялся долго, отрывисто. — Это ей опасно, разговаривать с нами — с такими… Скажи, неужели весь этот земной мир вокруг был когда-то раем?

И мы созданы — другими?

480

— …Любочка, нельзя, милая, так, целыми днями-ночами, обнявшись, смотреть, глаза в глаза, не вставая. Это опасно, ненаглядная моя. Потому что… ты чувствуешь, как обесценивается всё остальное на свете? Это блаженство обесценивает всё…

Так — мы — пропадём — с — тобой.

— Да…

— А есть ведь ещё обязательства, друзья, деньги. Верно? Мы с тобой забросили все дела. Давно. И это уже… опасно!

Невытертая пыль на телефоне, на полках, на столе,

холодная плита,

немытая посуда в раковине.

Весь беспорядок вдруг становится виден им, двоим. Люба пугается, хочет выбраться из-под одеяла:

— Отпусти. На минуту. Я должна, хотя бы сегодня, встать и что-то прибрать, сготовить. В самом деле, пора!

— Куда ты?!! Не уходи, Люба. Я… Я не могу… тебя отпустить.

— Это быстро. Только… поставлю чайник. Хотя бы — чайник! Можно?

— Да! Но это же… так долго… Нет! Я умру без тебя, пока ты его ставишь. Чайник? Это целая вечность… Ты с ума сошла! Нет. Нет. Не уходи!

— …Конечно, нет. Никогда. Не оставлю тебя. Никогда.

481

— Она говорила, что не оставит меня никогда… — растерянно пожаловался Цахилганов, огибая тёмную лужу и спотыкаясь. — Она обещала, Миша. Когда я просил «не уходи», она подчинялась, всегда. Она и сейчас подчинится, я знаю. Только… я не могу пробиться к её сознанию. Понимаешь — не могу!.. Ты вливаешь ей в кровь то, что нас разъединяет… Ты, ты виноват в этом, Барыба. Ты специально блокировал её сознанье своими препаратами! Чтобы я больше… не пробился к ней! Никогда не пробился… Впрочем, прости. Мы с ней, конечно, давно существуем на разных уровнях — мы потеряли способность растворяться друг в друге.

Она умирает от того, что мы больше не совпадаем…

— Ох, Андрей. Тяжело стало с тобой. Ты, Андрей, как ребёнок…

Цахилганова перекорёжило.

— Во мне вообще много детского! — огрызнулся он, свирепея. — Разве незаметно?

— Да что ты злишься всё время? — не выдержал Барыбин, останавливаясь посреди больничного тёмного двора. — Торчишь тут, орёшь, мешаешь всем. Тебя не должно быть здесь. В реанимации. И я обязан был не впускать тебя в палату… Думаешь, валандался бы я с тобой, если бы она тебя не любила? Как же! Нужен ты мне… Впрочем, она любила ведь не только тебя. Когда она ещё почти не бредила, мы разговаривали… И она всё вспоминала про какого-то мальчика, который бежал за машиной. Её отца, офицера, перевели тогда в Тоцк из Азии. Они переезжали в открытой грузовой машине, с домашним скарбом. А мальчик стоял на обочине…

Мальчик и она не нашли потом друг друга, когда выросли. Не нашли!.. Представляешь?!..

Она тосковала из-за этого. Сильно… Потом начался бред. Боязнь, что будет страдать Степанида.

И… появилась птица.

482

— Ну, вспомнил! Детская любовь не в счёт, — раздражённо перебил его Цахилганов. — Охота тебе перемалывать глупости…И у меня было нечто подобное. Похожее, кстати. Стоит ли об этом сейчас… Что за темень, ничего не видно. Ты без фонарика, что ли, тут ходишь?

Реаниматор не ответил.

— Погоди, стой!.. А ты? Ты всё ещё любишь её, Барыба? Даже… такую?

— Считай, как хочешь, — сердито отказался говорить реаниматор.

— Нет, погоди! Ответь мне!

— Отпусти. Рукав оторвёшь…

— …Счастливчик, значит? — недобро щурился Цахилганов во тьме.

— Кто?

— Ты! Ты, Барыбин! Это ведь ты изрёк, что человек живёт для… любви. И лишь тем бывает счастлив.

— Ну. Выходит так. Счастливчик, — реаниматор, шлёпая по грязи,

— нет — какая — наглость —! —

даже не стал отпираться.

— Счастливчик. Да! — повторил Барыбин в ночи, за его спиной. — Тебе-то что?! Не всё равно разве? Тебе?..

483

Бледный фонарь — одинокое око — горит над крыльцом прозекторской.

— Доктор где? — глухо спрашивает из темноты реаниматор Барыбин.

Но здоровый мужик — в треухе, ватных стёганых штанах и фуфайке, всё долбит и долбит ломом в льдистое русло кривого ручья.

— Эй! Александр Павлыч Самохвалов где, спрашиваю?!.

Мужик медленно оборачивается. И утирает ладонью изрытое оспой лицо, похожее на сито.

Одно веко у мужика не поднимается.

Оно висит, приспущенное,

будто в трауре.