50/50. Опыт словаря нового мышления

Спазмы социальной деструктуризации, гигантского людского перемешивания, усугубленные и закрепленные террором, ломали нравы, делали бытовыми страх и «страх перед страхом» (В. Гроссман), достигшим самой кровной из сфер человека - речи. Нормой становились сталинская «экономия мышления», лаконизм, сочлененный с таинственностью, с ожиданием спасительного и разрешающего слова. Семантический переворот был едва ли не эффективней самого террора. Так, в небытие ушло кодовое - генеральная линия (вместе с «уклонами» и т. п.). Отсчетной единицей стал отныне «враг народа», а сам «народ» - тем, что исторгает из себя врагов, и уже не «классовых», а исконных и затаенных предателей отечества. Соответственно изменился и субъект сталинизма. Из внутрипартийного он стал по видимости всенародным. Но это была действенная видимость. (Легко представить, к примеру, товарища деревенской юности солженицынского героя-зэка начальником концлагеря, где Иван Денисович влачил свои дни и ночи.) Место функционерского иерархизированного товарищества занял теперь, хотя бы в той же телесной оболочке, - аппарат: личный домен Хозяина, лишенный своего прошлого, а стало быть, и своего будущего. Элемент кастовости присутствовал здесь с самого начала и получил затем широкое развитие; тем не менее понятие «нового класса» представляется неточным, по крайней мере для предвоенного отрезка времени. Напротив, осуществленное и заявленное тогда упразднение классов составило одну из краеугольных основ сталинской системы, как и введенный им социализм.

То, что ныне именуют административно-командной системой, есть лишь функциональное выражение того переворачивания вышедших из революции отношений собственности и власти, при котором последние уже не только «командовали» первыми, но и в такой степени растворили их в себе, что эта собственность власти сделала возможным распоряжение человеческой повседневностью в масштабах, близких к пределу (ср. формулу «преодоления пережитков капитализма в сознании», провозглашенную целью второй пятилетки, с законом 7 августа этого же 1932 г.: смертной казнью за сорванный голодным человеком хлебный колосок). Перемена «субъекта» распространилась и на мировое коммунистическое движение, которое Сталин рассматривал как вынесенную вовне часть аппарата с однотипными аксессуарами и гибельными последствиями для людей и идей. И так ли уж далек сталинский жупел «социал-фашизма» от сталинской «ликвидации кулачества» или того же закона 7 августа? Поистине: родственное не только ищет родственное, но и продуцирует его.

В самом широком смысле общий итог представляет собой не столько возврат к империи самодержцев, сколько прогресс навыворот, инволюцию, имеющую новый мировой статус. И это относится не только к строю, но и к человеку. Превращение человека в заложника могущества вернуло Россию к внеполитическому существованию, сделав заново злободневной и, по существу, центральной проблему «вертикальной» несвободы. В самом сжатом виде сталинская антропология (имеющая и свои предшествования, как и последователей) может быть выражена в формуле: цель выше человека, средства выше цели, цена выше средств. Все замыкается на Цене. Цена становится единственным смыслом, обессмысливая жизнь. В качестве единственной она ищет себе новые и новые поприща, «пространства экспансии», заполняя и исчерпывая их собою. Обратная связь не просто нисходит к нулю: в ней нет нужды - для того одного, кто решает наедине все судьбы.

Так Сталиным и на Сталине закончились (одновременно!) история России в ее четырехвековом охвате, с XVI по XIX, и одиссея ее вхождения в Мир - преодолением самое себя; закончилась история революций XX века, по размаху и содержанию российско-мировых. И то, и другое закончилось вместе - «закрытием России», вернее, почти закончилось. Ибо оставался просвет, сохранялись затихшие в глубине импульсы взаимности, источники недемократической человечности, снова ищущей свой предмет. Война с фашизмом, к происхождению которой Сталин был причастен своим союзом с Гитлером, как и всем балансом утрат и гибелей 1930-х, подсказала этот искомый предмет. И в этом смысле страшная схватка несла в себе спасение для всех. Но и оно пришло не сразу. Спасение от абсолютного Сталина также сначала досталось Сталину, подвигнув его на последние исступленные поиски поприща для Цены: внутри и вовне. Могла ли вывести из этого безумия контригра верхов аппарата? Сомнительно. Но смерть, в которую он не верил, когда думал о себе, подвела черту.

Ему, но не сталинизму. Обнаружилось: становясь тождественным себе, этот феномен тут же вступает в свою агонию. Агония же - это не тихое умирание. Это - долголетняя борьба с переменным успехом, борьба мертвящей системы с человеком, не дающим себя умертвить.

Десталинизация

Михаил Гефтер