50/50. Опыт словаря нового мышления

Третьей революции не будет (Н. Бухарин, 1924) - так думал он один? Нет, таков был тогда взгляд, разделяемый почти всеми в большевистских верхах. Но понимали ли сторонники нэпа, что, накладывая запрет на «третью», они тем самым отказываются от революции вообще - в пользу реформы, реформистского пути раз и навсегда? Справедливость требует признать, что ищущий в «нэповской России» пограничный (между Европой и Азией) фрагмент обновленного мирового процесса Ленин кануна ухода из жизни вплотную подошел к переоткрытию социализма. Конечно, этот иной социализм не мог уже быть исправленной копией предоктябрьского замысла. Государство типа Коммуны осталось далеко позади, в то время как государственный капитализм служил ему по-прежнему образом-ориентиром, требующим, однако, и политической, и даже прежде всего политической, конкретизации. Поставив перед собой вопрос - что делать с революцией? Ленин должен был ответить на следующий, логически неустранимый вопрос - что делать с партией, возникшей как партия революции и не мыслящей себя в ином виде? Если этот вопрос оказался неразрешимым для создателя ее, то тем более неразрешимым он был для его преемников.

Неразрешимость эта не только соединяла их, не взирая на все разногласия, но именно она подспудно питала внутрипартийную тектонику, превращая заодно миллионноголовую Россию в заложницу «войны диадохов», из которой победителем мог выйти только тот, кто оказался способным заменить недающуюся, концепцию Начала (всемирного - внутри России!) сценарием Конца, равно исключающим и революцию и реформу. То была подмена и «военно-коммунистической», и «нэповской» утопии антиутопией могущества за счет развитая и против него. То был Термидор несостоявшегося Самотермидора. То был оборотень недостигнутой нормы, сумевший принять, однако, «нормальный» вид, чтобы втесниться в обиход России.

Нет, это не было исполнением графика, как не было и скольжением навстречу уготованному. Ни тем и ни другим, хотя и включавшим в себя и то, и другое. Плагиат идей и аппаратные игры не должны заслонять от исследователя стержневое - собственно сталинское. Если его Царицын допустимо уподобить Лиону Жозефа Фуше: эгалитаризму, воплощенному в расправе, и расправе как выражению лидерства, а в его «наркомнацтве» нетрудно разглядеть исходный пункт нивелировки, невиданной в наше столетие; если произведенная им систематизация Ленина в ленинизм (с отсечением менявшегося Ленина и превращением его канонизированной мысли в присягу на верность «единству партии») была важным рубежом оттеснения более талантливых союзников-соперников, - то полностью Сталин нашел себя в себе в роковых событиях 1930-х годов.

Он сразил, хотя и не сразу, три человеческие разновидности. Своей «сплошной коллективизацией» он вычеркнул коренную социальную фигуру постоктябрьской эпохи: крестьянина-середняка, суверена земли. Является ли простым совпадением то, что следующей из жертв явился соавтор этого «вычеркивания» - функционер постоктябрьского большевизма? Исполнитель политики, поднявший Сталина как знамя, он все же был и заказчиком этой политики, притом притязавшим на равенство в рвении. Однако в начале 1930-х его не жалея себя, не жалеть других обернулось непокорством. А печально знаменитые «перегибы», исходившие от Сталина, принесли Сталину же вторую роль: заступника - избавителя народа. Теперь он в силах освободиться от вериг лидера равных. И тогда пробил час функционерства - локальных суверенов власти.

Сегодня можно спорить: способен ли был функционер, хотя бы в своем высшем эшелоне, выдвинуть альтернативу падению-гибели в формах стабильности и умиротворения, исключающих «перманентную гражданскую войну» - главное детище Сталина? Частичность, неуверенность этих попыток (назовем их «кировскими») подстрекнули опережающий сталинский ответ, продиктованный его натурой и поощряемый суммой внутренних и внешних обстоятельств. Выравниванием смертью Сталин достиг максимальной атомизации СССР, послужившей фундаментом заново выстраиваемому миродержавному единообразию, окрещенному «морально-политическим единством народа». В силу этого оказался сраженным и третий человеческий тип предреволюционной и обновленной России: интеллигент, сжегший за собой мосты суверенного Слова. Опознавая три лика этой отечественной Голгофы, я не забываю и о ее асинхронности, как вынужденной, так и рассчитанной, превращенной Сталиным в инструмент поистине виртуозного манипулирования и миллионами и отдельными людьми.