50/50. Опыт словаря нового мышления

И бессознательное, и, хуже, умышленное небрежение памятью ведет к тяжелым личным и общественным недугам. Это вполне объяснимо. Поскольку прошлое всегда социально, поскольку факты истории - это всегда человеческие факты. Они фиксируют сознание, мотивы и действия людей, которые так или иначе творят историю. Поэтому, напрягая память, мы задаемся вопросом о смысле собственной жизни, хотим понять свое место в истории, понять себя. Как амнезия разрушает индивидуальную человеческую личность, так и амнезия историческая, уничтожая историческое сознание, варваризирует, обессмысливает жизнь общества. Это стало особенно понятно в последние годы нам, советским людям. Одно из самых трагических наследий сталинизма, которое - увы! - все еще не в прошлом, самая фальсифицированная, на мой взгляд, история, а на этой основе - глубоко деформированное общественное сознание. Мощными средствами пропаганды, усилиями официальной истории, которая стала верной служанкой этой самой пропаганды, физическими расправами, разветвленной сетью лагерей, наконец, сталинизм десятилетиями разрушал людскую память, внедряя в сознание мифический образ мирового и отечественного прошлого. Распространяя чудовищными тиражами один-единственный учебник - «Краткий курс истории ВКП(б)» - среди миллионов и миллионов советских людей, сталинизм принуждал общество заучивать историю, которую оно на самом деле не переживало.

Деформированная память проявилась не тайно в своеобразной индивидуальной и коллективной психологии, в господствующей идеологии, но и в политике - внутренней и международной, в том нагнетании напряженности в мире, которое за последние десятилетия слишком часто оборачивалось и разрушительными войнами, и губительным изоляционизмом.

Естественно возникает вопрос: почему в советском обществе память была столь сильно искалечена? Чтобы ответить на него, надо для начала переместиться из дней сегодняшних назад, лет на семьдесят.

Сразу же после Октябрьской революции у истории возникла специфическая функция - легитимация установившегося режима. Оказавшиеся у власти большевики искренне полагали, что именно они через свою диктатуру реализуют не что иное, как законы истории. Пожалуй, именно этим и объясняется тот факт, что в 20-х годах дискуссии на исторические темы приобрели столь важное значение в идеологической жизни советского общества. Надо сказать, что применительно к тому периоду еще вполне можно говорить именно о дискуссиях, о плюрализме позиций. Позже - уже в 30-е годы - научные споры обернулись идеологической борьбой и стала просматриваться генеральная, т. е. монопольная, партийная линия.

Примерно тогда же начался целенаправленный, двуединый процесс: стирание стихийной коллективной памяти и формирование памяти искусственной. Средства пропаганды, литература так называемого «социалистического реализма» водружали в массовом сознании мифические образы революции, коллективизации, индустриализации, скрывая реальные процессы и реальные трагедии.

Стали создаваться спецхраны, где сразу же оказались многие публикации двадцатых: были отданы в ведомство МВД и закрыты архивы. Даже стенографические отчеты съездов партии, той самой партии, которая объявлялась субъектом истории, оказались запертыми в те же спецхраны. Словом, для социальной памяти общества были возведены темницы, как для людей - лагеря.

Параллельно создавались новые, искусственные «места памяти» - музеи, выставки, переименованные улицы и города, нареченные пароходы, колхозы, школы, станции метро, учреждения - определенная среда вымышленного, мистифицированного прошлого. Лишаясь коллективной памяти, общество делалось неспособным переосмысливать те трагедии, которые оно же переживало: коллективизацию, голод начала 30-х, террор и т. п. Обреченное на беспамятство, оно обрекало и каждого из своих членов на индивидуальное манкуртство: при арестах отбирались личные архивы, фотографии, книги. Люди, оставаясь живыми, уходили как бы в небытие - «без права переписки». Молчание, наложенное на индивидуальные судьбы, в свою очередь не позволяло превратить память о них в узелки общей ткани коллективной памяти.

После смерти Сталина и XX съезда партии, с возвращением тысяч и тысяч людей из лагерей, с реабилитациями, с первыми более или менее правдивыми публикациями на исторические темы стена молчания стала надламываться, начался мучительный процесс возвращения обществу его памяти - пока фрагментарной, урезанной, сумрачной.

Во времена Хрущева и особенно после XXII съезда приоритет в деле реконструкции памяти принадлежал не истории, а литературе, мемуаристике: «Один день Ивана Денисовича» А. Солженицына, «За далью - даль» А. Твардовского, «Годы, люди, жизнь» И. Эренбурга. Сама история тоже была готова откликнуться на зов общества о возвращении ему прошлого. Начались более или менее независимые исторические исследования: «новое направление» в теории многоукладности, работы А. Некрича о предвоенных годах и другие.