Валентин смотрит мне прямо в глаза. Его смелый, энергичный взгляд проникает в самую душу. Надеюсь, я не слишком на него надавил.
– И зачем только я все это тебе говорю? – наконец произносит он, качая головой. –
– Нет.
– Что «нет»?
– Не все равно.
– Неужели? Тебе не все равно, что я существую? То есть тебе свойственно проявлять
– Почему бы и нет? От меня не убудет.
Валентин испускает тяжкий вздох:
– Ладно, Лукас. Хватит.
Тон у него раздраженный, но он назвал меня по имени, и я воспринимаю это как крошечную победу. Мне кажется, что отзвук его голоса еще с минуту колышется на ветру. В воцарившейся тишине мы оба снова принимаемся за еду.
– Так ты идешь на вечеринку к Джунипер в эти выходные? – нарушаю я молчание, поглощая свой бутерброд.
– Нет. Думаю, я успею переговорить с ней до того.
– О чем?
Он поджимает тонкие губы, затем отвечает:
– Надо обсудить один личный вопрос.
– А-а-а.
Вполне логично, что Валентин заинтересовался Джунипер. Как и Клэр, она умна, но по-особенному – наделена пугающе спокойным, аристократическим интеллектом. Видимо, Валентину как раз такие импонируют.
Как ни странно, у меня сжалось сердце, но я все так же оживленно предлагаю:
– Хочешь, дам тебе ее телефон? Вчера она написала мне, спрашивала, не могу ли я ее затарить.
– Затарить?
– Напитками, спиртным.
– Что? Ты и этим занимаешься?
– Да. Незаконная торговля – мое преступное хобби. Некоторые вырезки из газет собирают.
– Прибыльное дело?
– Да, собственно, ради прибыли и стараюсь.
Я расстегиваю передний карман рюкзака и достаю из него перетянутый резинкой рулон десяток и двадцаток. Валентин смотрит на деньги, а потом разражается удивительно чистым громким смехом.
– Что? – спрашиваю я. – Что смешного?
– Да ничего. Просто теперь понятно, почему ты так благодушно ко всем настроен. Тебя же деньгами осыпают.
– Мне все равно люди нравятся. В большинстве своем они безобидны.
Он с отвращением фыркает:
– Если под словом «безобидны» ты подразумеваешь «скучны, лицемерны, своекорыстны», тогда, конечно, они…
– Слушай, что ты такой злой?
Он плотно сжимает губы.
– И не смотри на меня так, – говорю я со смехом. Словно кто-то отшлепал всю его семью. – Ты не обязан любить всех и каждого, но и нос задирать нечего:
– Я не это сказал! – взвизгивает Валентин, его уши пунцовеют. – Мне ненавистны скучные, лицемерные и своекорыстные люди, а это, похоже, несоразмерно высокий процент населения. Вот… как-то так.
Я несколько секунд не решаюсь задать вопрос, который в итоге срывается с моего языка:
– Я тоже к ним отношусь?
Он утыкается взглядом в колени, но через минуту бормочет:
– Пока не знаю.
Крошечное допущение, но, как ни странно, я горд тем, что он еще не проникся ко мне ненавистью. Широко улыбаясь, я закладываю за голову руки и с удовлетворенным вздохом опрокидываюсь на спину.
Валентин бросает на меня взгляд – острый, как лазерный луч. Сам он худой, как палка, и, если я верно определил, среднего роста, но, поскольку я лежу, а он сидит, да еще пронзает меня непроницаемым взглядом своих бесцветных глаз, мне кажется, что он высится надо мной как Титан.
Потом он отворачивается и снова превращается в обычного подростка.
– Вообще-то ты интересный малый.
– Судя по твоему тону, для тебя это сюрприз.
–
Усмехаясь, я хватаю свой дневник и бросаю в него. Он, испуганно хохотнув, ловит тетрадь на лету и швыряет ее мне в лицо. Я не успеваю увернуться. Тетрадь врезается мне прямо в голову. Из глаз сыплются звезды.
– О боже! – вскрикивает он. – Больно?
Зрение снова возвращается ко мне, и я вижу на лице Валентина ужас и тревогу – забавнейшее зрелище. Я откидываюсь на траву и начинаю хохотать. Через секунду он подхватывает мой смех – поначалу нервно, затем как будто с облегчением. Чистый звук его голоса, словно свет, наполняет воздух. Наш смех отражается от кирпичного фасада западного крыла, от подрезанных розовых кустов, что дрожат в тени, лт громадного купола канзасского неба.
Кэт Скотт
Я постоянно слышу жалобы по поводу понедельника, но истинное зло недели – вторник. До выходных далеко, а ты уже выдохся. Во вторник пятым уроком у меня литература, тянется нестерпимо медленно. Я сижу словно в тумане, выжата как лимон, ничего не воспринимаю. Только и могу, что писать свой монолог из первого акта, лениво выводя слова на парте.