900 дней. Блокада Ленинграда

Авторитет Сталина был так огромен, что никто не смел ему возразить, пока до нападения не осталось чуть более недели. Лишь тогда некоторые командиры стали осторожно говорить и спрашивать, что происходит. Но было уже поздно. А большинство командиров считало: раз нет приказа Москвы о подготовке к войне, значит, войны не будет. Так продолжалось до последнего момента. В результате, пытаясь отсрочить нападение, Сталин приказал войскам не стрелять по немецким самолетам, не приближаться к границе, не принимать никаких мер, которые могли бы спровоцировать нападение.

Он так упорствовал, что (как подчеркивает Хрущев), даже когда утром 22 июня немцы открыли огонь, приказал не отвечать. Он пытался уверить себя, что пресекает провокацию со стороны «отдельных недисциплинированных частей германской армии».

22 июня, в период с 7 часов 15 минут утра, когда Наркомат обороны впервые отдал приказ войскам отражать нападение немцев, и до обращения Молотова к советскому народу в 12 часов, в котором было сказано, что началась война, Сталин все еще пытался добиться отсрочки[49].

Русские историки не раз упоминали, что даже после нападения немцев Сталин пытался дипломатическими средствами предотвратить роковое столкновение. «Лишь когда стало ясно, что задержать наступление врага дипломатическим путем невозможно, – утверждает Карасев, один из наиболее точных советских историков, – правительство объявило в 12 часов дня о нападении немцев и начале войны между Германией и СССР».

В чем состояли «дипломатические» средства? Ответ содержится в дневнике Гальдера.

Запись 2 июня: «Полдень. Русские обратились к Японии с просьбой стать посредником в их политических и экономических отношениях с Германией и поддерживают непрерывную связь по радио с германским министерством иностранных дел»[50].

Есть множество доказательств, что нацистское нападение явилось для Сталина полной неожиданностью и ударом.

Описывая, как Сталин реагировал на события 22 июня, Никита Хрущев показывает его в смятении в предвидении, что «это конец».

«Все, что Ленин создал, мы навсегда потеряли», – воскликнул тогда Сталин. По словам Хрущева, он «вообще перестал что-либо делать», долгое время не руководил военными операциями и стал проявлять активность лишь под влиянием Политбюро, обеспокоенного государственным кризисом.

Майский рисует аналогичную картину. Он утверждает, что с момента нацистского нападения Сталин заперся в кабинете, никого не желал видеть, не участвовал в делах правительства. В первые 4–5 дней войны посол в Лондоне Майский не получал от Москвы указаний, «ни Молотов, ни Сталин не проявляли никаких признаков жизни»[51].

Почему нападение Гитлера оказалось такой ошеломляющей неожиданностью для Сталина? Как считает маршал Андрей Гречко, «суть не столько во внезапности, сколько в оценке».

Маршал Баграмян сдержанно замечает: «Возможно, некоторые деятели из сталинского окружения разделяли с ним эту оценку».

Факты упорно подтверждают: Сталин, Жданов и их соратники жили в мире, вывернутом наизнанку, где черное считалось белым, опасность казалась безопасностью, бдительность – изменой, дружеское предостережение – провокацией. В этом тайном кругу, если бы кто-нибудь намекнул Сталину, что оценка положения ошибочна, его бы наверняка расстреляли.

Безоблачные небеса

В воскресенье 22 июня Федор Трофимов, старый лоцман Ленинградского порта, встал рано утром, чтобы заняться обычным делом. Надо было выводить из Ленинградского порта эстонское торгово-пассажирское судно «Рухно», отправлявшееся в Таллин. Выйдя из лоцманской, Трофимов заметил, что солнце взошло невысоко, оно еще не добралось до края возвышавшихся неподалеку зерновых элеваторов. Легким ветерком дышал залив, чистый воздух был овеян ароматом раннего утра. Неподвижна вода в заливе, кажутся застывшими пятна нефти.

Катер ждал. Поздоровавшись за руку с боцманом, Трофимов велел идти к 21-му пирсу, где находился «Рухно». На якорной стоянке «Барочная» судов было немного. Прошли северный мол, потом замедлили ход, чтобы пропустить большой экскурсионный пароход в Морской канал. Несмотря на раннее утро, на палубе парохода играл оркестр, хорошенькие девушки помахали руками и что-то крикнули. Трофимов снял фуражку и тоже помахал в ответ. Обошли спереди большое датское рефрижераторное судно. «Рухно» виднелся вдали. Четко, белыми буквами – название, а пониже, золотом, – порт приписки – Таллин. Красивый корабль, небольшой, скорее похожий на яхту, чем на торговое судно. Повсюду красное дерево, все блестит чистотой. Обычный пассажирский район Ленинград – Таллин. Трофимов поднялся на борт, представился молодому капитану и вскоре уже вел «Рухно» в Гутуевскую бухту. Солнце всходило над городом, блестели золотом купола. Высоко светились купол Исаакиевского собора и острая игла Адмиралтейства.