А что там в Брюгге?

И на Василису навалилось сразу все: и страх, пережитый в том странном доме, усталость, осознание своего сиротства при наличии, казалось бы, полноценной семьи. Василиса, не раздеваясь, без сил опустилась на стул и внезапно для самой себя разрыдалась. Ей невыносимо стало жалко всех.

И сестер, которые разъехались и почти не встречались. И мать, которая предала свою семью. И отца, который всю жизнь прожил в неведении, да и видно было, что любви между родителями особой не существовало. И Александру Сергеевну, которая одна! — Василиса уже захлебывалась слезами. — Как? Как она жила одна, отвергнутая единственным родным человеком? Как не сошла с ума? Как могла засыпать в одинокой маленькой комнатке в той квартире в доме с колоннами, зная, что у нее никого в целом мире нет? Она, такая сильная сейчас, как она тогда, будучи совсем девчонкой, смогла выстоять?

Василису все сильнее затягивало в воронку отчаяния и жалости.

А эта старушка, которая жила в том ужасном доме, расписывая стены страшными, тоскливыми, мертвыми картинами? Как? Почему она жила в старости одна? Без ухода! Без поддержки! И никто, никто из родных даже не приехал ее хоронить!

И меня! И меня тоже некому будет хоронить! Я всю жизнь одна! Я тоже никому не нужна! Я несчастная! Невезучая! Меня никто не любит! Что я делаю не так?

Василису било крупной дрожью, судорогой сводило пальцы, слезы текли, но не ощущались. Бурная истерика, как естественный выплеск нервного перенапряжения, выходила на коду. И кода удалась.

Но вот и страшные всполохи, и громовые перекаты остались позади, оставив после себя успокоительную пустоту. Спустя полчаса, сидя на стуле и мерно раскачиваясь из стороны в сторону, Василиса уже не рыдала. Глухие подвывания, как это бывает на излете истерики, переходили в икоту и глубокие, прерывистые вздохи.

Баб Марта, выйдя из кухни навстречу Василисе, так и застыла в дверях, оторопев и прижав руки к лицу. Она стояла и испуганно смотрела на разворачивающуюся на ее глазах трагедию. Когда же буря подошла к концу, старушка, шаркая своими домашними валенками, подошла к нервно всхлипывающей Василисе и осторожно прижала ее к себе. И словно закрыла ее собой ото всех несчастий и бед, ото всех сожалений. Василиса, только что бившаяся в рыданиях, погрузившись в сдобно-ванильный мягкий и светлый аромат, всегда окутывающий Баб Марту, стала успокаиваться. Баб Марта ничего не говорила, ничего не делала. Она просто прижимала к себе Василису, пока та не успокоилась. От внезапной истерики остались только слабые всхлипы и вздохи. Тогда Баб Март повела несопротивляющуюся, покорную Василису в ванную и умыла ее. Умытая и успокоенная Василиса сама уже благодарно прижалась к старушке, поцеловала ее и прошептала на ухо: «Спасибо, моя бабулечка», — и пошла, наконец, раздеваться.

***

Запыхавшийся начальник стражи с серым от ужаса лицом ворвался в библиотеку и повалился герцогу в ноги: «Простите, Ваша Светлость! Узник сбежал!»

На ответный рев герцога сбежались придворные во главе с верным Лодевиком.

Страшен был Филипп Добрый в бою, но таким страшным и свирепым, как сейчас, Филиппа еще не видали. Глаза мечут молнии, из горла рвется не то рев, не то рык. Даже преданный граф Грутхузе, славившийся своим бесстрашием и отвагой на поле брани, на сей раз не осмелился приблизиться к патрону.

— Найти! Найти! Казнить! Немедленно! — продолжал, задыхаясь от душившей его ярости, выкрикивать герцог.

«Как бы прибрал его сейчас Господь. Не мальчик ведь уже. Седьмой десяток», — мысли Лодевика метались.

— Ваша Светлость, отдайте мне приказ. Я почту за честь найти для Вас кого угодно! — наконец, взмолился граф и опустился перед герцогом на колено. — Вы знаете, кто Вы для меня! Я за Вас жизнь отдам!

— Художника. Рогира. Найти. Ко мне, — и, не договорив, багровый от гнева Филипп грузно осел на пол. Пот мелким бисером выступил на разгоряченном лбу, на губах пузырилась пена, руки мелко подрагивали.

— Лекаря! Лекаря! — послышалось со всех сторон.

Спустя несколько часов перевернувший все в городе вверх дном, Лодевик вошел в опочивальню Его Светлости.

Герцог бледный с прилипшими к мокрому лбу волосами слабо кивнул вошедшему графу и жадно впился в него глазами. Лодевик почтительно поклонился, поцеловал руку Его Светлости и, понимая, на какой вопрос герцог ждет ответ, начал рассказывать.

— Нигде нет. Этот мерзавец действительно бежал, — при этих словах Филипп судорожно вздохнул и закрыл глаза. — Бежал не один. Со своей супругой, детьми и даже с подмастерьем. Все это указывает на подготовленный и тщательно спланированный побег. Я, Ваша Светлость, взял на себя смелость найти и заковать всех, кто виделся с узником во время его заточения в Вашем замке. Завтра казню. Собственными руками. И не возражайте, — почти нежным, сыновьим жестом погладил граф вдруг вздрогнувшую белую руку Филиппа.