А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

— Но я убил, Хеля. Еще раньше убил. Сама ты говорила, чтобы я убил. Еще там, у реки, когда мы стреляли в осину, убил я. Стаха я убил. А если я его убил, то потом не смог его уберечь. И не привел его домой, и к тебе его не привел. И на руках его не принес. Не мог я его на руках принести. Он валился из рук моих, как сноп, уходил от меня, как вода весенняя. А когда он потом явился ко мне и яблока из рук моих не взял, кричать я стал по ночам. А когда ты пришла ко мне, чтобы увидеть его, чтобы я тебе отдал его, я хотел убить его, еще раз убить, убить навсегда. И убил я его. Нет его больше во мне. Но чтобы его не было во мне, убил я почтальона и солтыса убил. А вот сегодня убил полицейского. Но это уже за Моисея. Ведь Моисей тоже являлся мне. Оба являлись мне. И оба несли в руках выступающее из-под осиновой коры белое лицо. И просили они, чтобы я взял у них осиновое лицо и надел его на себя и чтобы я больше не щеголял с лицом со следами праздника, сада, хора костельного. А если хочешь увидеть это осиновое лицо, приглядись ко мне хорошенько.

— Что ты болтаешь, Пётрусь? Нет у тебя никакого осинового лица. И никогда ты не брал его ни от Стаха, ни от Моисея. И у реки его нет, и никогда не было осинового лица. В деревне никто не помнит, даже старые люди не помнят, чтобы у кого-нибудь было осиновое лицо и чтобы кто-нибудь не мог его носить и спрятал под корой дерева. И лицо твое такое же, как тогда на огородах, как тогда на гулянье. И даже красивее, потому что нет на нем воды, усеянной красными яблоками, воды, порубленной казацкими шашками, нет следов великопостного псалма, хотя весь лоб твой изранен терновыми колючками и кровь еще сочится.

— Хеля, так ты будешь гулять со мной?

— Конечно же, буду. В это же воскресенье я приду за тобой, и медленно, чтобы все в деревне видели, пойдем мы с тобою к реке. А потом каждый день буду заходить к тебе, и будем мы гулять, где нам только захочется. И пусть все девушки, и Марыся тоже, лопнут от зависти, что ты гуляешь со мной, что мы идем под руку, прижавшись друг к другу, что мы улыбаемся друг другу и тихонько напеваем. Ведь ты такой красивый, Петр, и такой высокий. Выше наших яблонь, выше святого Михаила с витража под хорами, церковного колокола выше. И сильный ты. Как закаленное железо. И можешь меня на руках носить. А как возьмешь меня на руки и отнесешь к реке, то споешь мне, как только ты умеешь петь, во весь голос мне споешь, чтобы вся деревня слышала ту песню, что ты пел Марысе на гулянье.

— Я спою тебе, Хеля, и на руках буду тебя носить. А когда будет готова моя бричка, ты станешь вместо со мной ездить в костел, на храмовые праздники, на свадьбы и на крестины. И танцевать мы будем вместе. От полудня до утра. Только чтобы места было много, знаешь, для твоей косы. Ведь я буду танцевать с тобой до упаду, пока в глазах темно не станет. А когда нам наскучит танцевать, петь и бродить у реки, тогда мы поженимся. Но косу я не разрешу тебе остричь. Ты всегда будешь для меня девушкой, даже когда твоя коса станет седой, как у моей матери. И родишь ты мне, Хеля, сыночка, котеночка пушистого, па…

— Зачем ты говоришь мне, кого я рожу. Ну зачем? А может, ты хочешь, чтобы я сказала, кого я тебе рожу? Хочешь? Если хочешь, то скажу.

— Сама ведь ты говорила, кого мне родишь. Столько раз мне говорила. Вот и теперь, когда я говорю об этом и сказать не хочу, это слово все равно у меня на языке вертится.

— Мало ли что я говорила. Врала я, Петр. По-бабьи врала я. Как увидела я ту воду, красную и золотую от яблок, и нас в ней, голых, то вспомнила, что мне бабушка рассказывала о королевиче и королевне, королевне и палаче. И вот тогда захотелось мне стать королевной. И была я той королевной. И был ты королевичем. И подумала я еще, но только секундочку подумала, что мог бы ты стать палачом. И был ты мм в мыслях моих. А раз ты был палачом, то я была палачихой. Вот видишь, Петр, врала я все. Врала потому, что было мне хорошо, потому, что давно уже я хотела, чтобы ты обнял меня и поцеловал и чтобы то было с тобой. А ты зря помнишь, что́ я тогда тебе врала. Для тебя плохо, что ты помнишь. А для меня хорошо, что ты помнишь. Ведь если бы ты не помнил, я не пришла бы к тебе ни тогда в сад, ни на сеновал и сегодня не пошла бы за тобой.