А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Боясь, что мы попадем в облаву и нас угонят в Германию, я не возил в костел ни мать, ни Хелю. И вот однажды в воскресенье я упросил капитана, чтобы он позволил мне взять Хелю с собой в лес. Ведь последние три воскресенья я муштровал ребят у реки и в лесу и не мог выбрать времени, чтобы пойти с ней к реке или хотя бы погулять по деревне. А встречаясь с ней урывками, я заметил, что она, если и смеется, то как-то приглушенно, словно в соседнем саду спит кто-то после тяжкой работы. И прижималась она ко мне осторожнее, глядя на мои плечи так, будто на одном из них нес я невидимого козленка или еще влажного жеребеночка.

Всего этого я не понимал, вот и повторял себе по нескольку раз в день, особенно когда смотрел на руки: «Это ОН. Это ОН!» И тогда я решил взять Хелю в лес. В лесу наверняка представится удобный случай уйти на полчасика от ребят, сесть в папоротник и поговорить. Я ведь знал, что в лесу, как в костеле, полном ладана и молитв, легче открыться, излить шепотом все, что в тебе затаилось.

В то воскресенье, когда я ехал с Хелей, а за нами сидели капитан и цугсфюрер, я обнимал ее правой рукой, прижимая к себе. Лошади привыкли к проселочной дороге среди белесых хлебов в птичьей перекличке и бежали рысцой, высоко вскидывая головы. Когда мы выехали в луга и Хеля в сумерках всем телом прильнула ко мне, я впервые за последние месяцы захотел запеть. Цугсфюрер, сидевший за мной, беспокойно заерзал, но песню подхватили капитан и Хеля, и тогда он стал притопывать в лад.

Когда мы приехали на лесную поляну, где уже собралось порядочно наших ребят, и вылезли из брички, капитан подошел ко мне и, подняв к небу лицо Хели, чуть заметно улыбнулся. А улыбнувшись, сказал:

— Ну, идите себе. Вы мне пока не нужны, капрал. Только далеко не уходите. А то еще вас какой-нибудь патруль за швабов примет.

Замотав вожжи за задок брички и подбросив лошадям по охапке сена, я взял Хелю под руку и ушел с ней в молодой лесок. В нем было душно от зноя, от смолы, что стекала с веток, от грибов, что вылезали из мха. Мы уселись на сухой хвое и сразу же начали целоваться, пытаясь притянуть к себе друг друга. Я не слышал ни фырканья лошадей, ни приказов, ни команд. Только когда ее коса запуталась в корявой, почти засохшей сосенке, так что Хеля даже зашипела от боли, мы перестали возиться. Отцепив косу от сосенки, я попытался стянуть с Хели платье. Она отчаянно отбивалась. Потом выкрикнула:

— Отвяжись. Не надо. Нельзя.

— Почему? Что случилось, Хеля?

— То.

— Да что?

— Говорю же — то! Вы всегда так! Никогда не знаете, что случилось.

Тут она взяла мою руку и положила на два золотых ранета, на двух живых зверьков. Мне показалось, что они стали больше. Но Хеля жадно дышала, и я все еще не понимал, в чем дело. Только когда она сдвинула мою руку ниже, на живот, во мне что-то вздрогнуло.

— Правда, Хеля?

— Правда, правда. Конечно, правда.

— И давно ты узнала?

— Да уж два месяца.

— Что же ты мне не сказала?

— Боялась я, Петр. Ты и не знаешь, как боялась. А узнала я, что это случилось, еще тогда, когда ты вышел от меня из риги, и я проснулась, и шел дождь, и вся крыта соломенная, водой залитая, шептала, что это случилось. А как я уж точно узнала, что это случилось, увидела я ту воду, усеянную красными яблоками, пронзенную ножом, иссеченную казацкими шашками, и нас увидела, как мы на соломенной крыше лежим, и услышала то, что тогда сказала. А как я услышала в первый раз и потом каждый день слышала, не захотела я тебе говорить, что это случилось. Нехорошо, что я тебе не сказала. Ведь это ОН, ОН убивал. А раз мы оба знаем, что убивал ОН, значит, я могла тебе сказать и не слышать того, что тогда на крыше говорила, и не бояться. Правда, Петр, я напрасно боялась?

Гладя ее голову, ее располневшую шею, двух ее жадно дышавших зверьков, я видел тот пруд, где плавали красные яблоки, и казаков, что обмывали в нем шашки, и реку, что была устлана красным сукном, и ту реку, в которую падал раненный жандармами архангел, и слышал, что мне говорила Хеля на соломенной крыше и что говорила позже. А когда рука моя соскользнула с ее головы, с ее шеи, с двух живых зверьков и замерла, я сам закрыл глаза и увидел, как в пруд, в реку, в раненую реку — ведь в нее уже упал архангел, — опускает золотой скипетр король и, словно яблоко, бросает золотую державу королева. И река снова становится зеленой, как лозняк, и почти белой от извести, которую в ней гасили.

И увидел я, как Хеля без сорочки в ту воду входила и белую фату с миртовым венком из нее вынимала. И услышал, что говорю я:

— Это ОН. Это ОН.

А когда услышал я в себе это и повторил вслух самому себе, Хеле и сосенкам, под которыми мы сидели, и впервые донеслось до нас ржание лошадей и на то ржание откликнулся потерявшийся в лесу жеребенок, взял я Хелю на руки и, наклоняясь под молодым сосняком, побежал с ней по лесу, пока не оказался на поляне, пока не ударило мне в глаза июльское небо, побелевшее от хлебов.