…А родись счастливой

– Даже так?.. С удовольствием! – Дворжецкий протянул руку к своей даме, та, как операционная сестра хирургу, вложила ему в ладонь массивную авторучку. «Любе Сокольниковой с пожеланием счастья, Вацлав Дворжецкий». И размашисто расписался. – Прошу к нам за стол, – предложил он.

– Спасибо! Не будем больше вам мешать! – ответил Анатолий и потянул Любу обратно.

– Ну, почему ты не согласился посидеть с ними? Ведь это так интересно, – прошептала Люба супругу, когда вернулись на место.

– А может им интереснее посидеть вдвоём? Это, кажется, его супруга… И им, наверно, тоже есть о чём поговорить… Как нам с тобой! – подчеркнул Анатолий.

Больше они не встречались. Но всякий раз, когда видела его в кино, вспоминала хорошенькую белую сумочку, которую так и не смогла больше носить из-за размашистого – от края до края – автографа артиста, пожелавшего ей счастья. Где оно, её счастье?

… – У меня даже где-то автограф его был на сумочке. Не знаю только где, – сообщила Люба Серафиме.

– Ну, видишь? Значит, пойдём по старым адресам! – заключила Серафима. Она позвонила в театр, узнала, что Дворжецкий сейчас на репетиции, которая вот-вот закончится, и подняла Любу с дивана. – Летим! А то его кто-нибудь перехватит у нас.

– А что мы ему сейчас скажем? – спросила Люба, поспешая за стремительной Серафимой.

– Скажем, что будем снимать с ним новую авторскую программу с его старой знакомой. Идёт такая заявка?

– Да он, наверно, давно уж забыл меня… Виделись только пару минут один раз…

– Обижаешь себя? Или скромность одолела? Сумочку-то, небось, где-нибудь в рамке держишь?

– Ой, даже не помню, где она у меня осталась.

…Дворжецкого они нашли в его крохотной – на два столика – гримёрной. Дверь была открыта, и они увидели, как он, морщась, отклеивал кудлатую накладную бородёнку. Артист тоже заметил их в зеркале, наскоро вытер лицо салфеткой и встал навстречу. Был он в длиной белой рубахе, подпоясанной верёвкой.

– Эзоп приветствует прекрасных дам! – с улыбкой поклонился он гостьям. – Чем раб обязан счастьем видеть вас, посланниц неба?

– Мы – посланницы не неба, а «Волны», есть такая телестудия, – пророкотала прокуренным голосом Серафима. – Вот у новой нашей ведущей, – показала она на Любу, – появилась идея пригласить нового актера Великогорской драмы в новую программу. Как вы на это смотрите?

– Хорошо смотрю, как на всё новое. Только мы, по-моему, старые знакомые с новой ведущей? Вы, насколько мне не изменяет память, Любовь… Соколова?

– Сокольникова…

– Простите.

Глава 28.

– Люба, тебя к телефону! – услышала она голос Серафимы из-за стекла, отделяющего студию от режиссёрского пульта.

– Спроси, кто там? Мне не охота отрываться от записи, – ответила Люба, занятая разбором правки в тексте ведущей.

– Спрашивала. Говорит: «старший сын». Сколько их у тебя накопилось?

– Скажи, некогда мне, мы же передачу пишем…

– Говорила. Отвечает: «Вопрос жизни и смерти». Не дай умереть человеку. Беги скорей.

Чертыхнувшись, Люба, не ожидая ничего хорошего, поднялась к пульту. Который уже раз он названивает ей по телефону с предложениями «посмотреть с ним любопытное кино». Отшивала. А теперь – «вопрос жизни или смерти». С Альбиной Фёдоровной что-то или с Васяткой?

– Слушаю, – сказала она сдержанно в трубку.

– Ты, мать, совсем, как не родная… Я на проходной стою. Выйди, хоть посмотреть на тебя не в ящике. А то ты всё по артистам шастаешь…

– Говори, что у вас случилось. Мне некогда, – оборвала его Люба.

– Деловая стала… Меня тоже не с помойки принесли… Кстати, не хочешь пригласить в свою «гостиную»? Как-никак – один из первых успешных кооператоров в городе, – вальяжно продолжал Игорь.

– Как-нибудь в другой раз. Говори, что случилось? Или до свидания! У меня студия стоит.

– У меня тоже давно стоит! – сказал он шёпотом.

Люба бросила трубку.

– Пасюк несчастный! Если ещё позвонит, пошли его куда-нибудь или скажи: нет меня. И давай записывать дальше.

– Только ты успокойся сначала, а то пятнами пошла. Кто он тебе? Какой ещё сын? Сколько ему?

– Старше меня на год или на два. Старший сын Анатолия. Пасынок. Хам, каких мало.

– Не заметила. Наоборот: «Будьте любезны Любовь Андреевну…», – попыталась воспроизвести его голос Серафима. – Такой вежливый… Чем он тебя так возбудил?

– Долго объяснять… И противно. Ну, чего, пишем дальше или идём по чашке кофе? – нетерпеливо спросила Люба.

– Пойдём. А то ты вздёрнутая сейчас. Потом допишем, – согласилась Серафима.

Они пробежали через двор в столовую областной студии, и Люба остановилась в дверях просторного зала.

– Я – к себе! – сказала она тихо. – Вон он у стойки буфета со Сметаниным. Не хочу с ним встречаться. – И повернула обратно.

Серафима достала неизбывную «Приму», вставила сигарету в длинный тонкий мундштук, и какой-то особо вальяжной походкой понесла своё тощее тело к буфету.

– Огоньку, молодые люди, не найдётся? – обратилась она к Сметанину, окидывая взглядом стоящего рядом Игоря.

Георгий щёлкнул зажигалкой и, учуяв забористый запах «Примы», спросил:

– А днём у нас тут разве курят?