А. С. Хомяков – мыслитель, поэт, публицист. Т. 1

Эта миссионерская работа осуществлялась в самых разных формах, причем преимущественно не письменных, а устных. Центр тяжести хомяковской (и вообще славянофильской) проповеди лежал именно в устной речи, в салонном разговоре, дружеской беседе, личной полемике с идейным противником. Хомяков неоднократно подчеркивал, что «изустное слово плодотворнее письменного»[928]. Объектом этой устной проповеди была преимущественно образованная публика, прежде всего молодежь и женщины, игравшие в русском обществе того времени весьма значительную роль. Им адресовались и художественные произведения как самих славянофилов, так и близких к ним в идейном и эстетическом отношении литераторов (от Н. В. Гоголя, С. Т. Аксакова, А. К. Толстого до г-жи Кохановской). Здесь следует вспомнить, что свою творческую деятельность Хомяков начинал именно как поэт и драматург.

Адресатом большинства письменных форм творчества – богословского трактата, философской статьи, исторического или филологического исследования – было прежде всего научное сообщество (как светское, так и церковное). Целью славянофилов было изменить господствующие в области знания правила таким образом, чтобы сообразное ей выражение церковной истины могло легитимно претендовать на общезначимость и убедительность.

В России середины XIX века научное сообщество и образованная публика не были дифференцированы достаточно четко, вследствие чего отсутствовала достаточно четкая классификация в системе жанров и строгое разделение науки и публицистики.

Яркое описание устной миссионерской деятельности Хомякова дает в «Былом и думах» Герцен – безусловный его идейный противник, оставивший много драгоценных свидетельств как умный и проницательный очевидец. Хотя сознание Герцена Хомяков воспринимает как больное, «свихнутое», для исцеления которого «надобна вера». Таким же он видит и сознание нарождавшейся русской интеллигенции[929].

Герцен последователен в своем неверии, ясно отдавая себе отчет во всех его последствиях. Этим он удивляет Хомякова, который ничего не может поделать с его твердым «На нет и суда нет». Герцен в свою очередь пытается поставить Хомякову диагноз: неумеренная говорливость прикрывает душевную пустоту.

Терапия Хомякова направлена на другой разряд людей. Как выражался тот же Герцен, он «бил наголову людей, остановившихся между религией и наукой». «Как они ни бились в формах гегелевской методы, какие ни делали построения, Хомяков шел с ними шаг в шаг и под конец дул на карточный дом логических формул или подставлял ногу и заставлял их падать в “материализм”, от которого они стыдливо отрекались, или в атеизм, которого они просто боялись»[930]. Хомяков проясняет своим оппонентам смутные для них самих предпосылки и следствия их идей. Тем самым он дает им возможность сделать сознательный выбор не между наукой и религией, как это представлялось Герцену, а между научным и религиозным мировоззрением. Самарин писал: «Для людей, сохранивших в себе чуткость неповрежденного, религиозного смысла, но запутавшихся в противоречиях и раздвоившихся душою, он был своего рода эмансипатором, он выводил их на простор, на свет Божий, и возвращал им цельность религиозного сознания»[931].

Здесь отчетливо видны основные тактические приемы хомяковской миссии. Эти приемы использовались им (и другими славянофилами, например тем же Самариным) и в письменной разработке соответствующих тем. Возможно, я ошибочно воспроизвожу духовный мир Хомякова, но мне кажется, что выбор именно этих, а не других приемов спора хорошо согласуется с этой реконструкцией. Суть их очень проста: показав оппоненту неизбежность неприемлемых для него (как в интеллектуальном, так и в экзистенциальном планах) следствий его собственной позиции, предложить ему другую, более продуктивную позицию – позицию Церкви.

Чтобы продемонстрировать продуктивность этой позиции, славянофилы должны были разрушить «непроницаемую тучу недоразумений», застилавших истинный образ Церкви и сводивших к одному – к предположению о противоположности Церкви и свободы[932].

Другой стороной той же тактики была демонстрация интеллектуальной мощи, свободы и пластичности религиозного сознания. О «страшной эрудиции» Хомякова говорит и Герцен, перечисляя полемические приемы своего оппонента: «Он забрасывал словами, запугивал ученостью, надо всем издевался, заставлял человека смеяться над собственными убеждениями и верованиями, оставляя его в сомнении, есть ли у него у самого что-нибудь заветное»[933].

В действительности это не было результатом беспринципности Хомякова. Такая подвижность стала возможной благодаря тому отношению между верой и разумом, которое он установил в собственном сознании и стремился передать людям, проходившим при его участии путь религиозного обращения.