А. С. Хомяков – мыслитель, поэт, публицист. Т. 2

В этих словах – полное единодушие с Достоевским, который был убежден, что выход российских интеллектуалов, «белых жилетов» из духовного тупика «говорильни», «полунауки» невозможен в отрыве от исторической традиции, от нравственной почвы. Специально для «мужей ученых» Достоевский подвел своеобразный итог дискуссиям о «народности» и «национальности». «Если национальная идея русская есть, в конце концов, лишь всемирное общечеловеческое единение, то, значит, вся наша выгода в том, чтобы всем, прекратив все раздоры до времени, стать поскорее русскими и национальными. Все спасение наше лишь в том, чтобы не спорить заранее о том, как осуществится эта идея и в какой форме, в вашей или в нашей, а в том, чтоб из кабинета всем вместе перейти прямо к делу».[951]

Итак, чтобы быть «общечеловеческой» в своих высших проявлениях, культура России призвана прежде всего стать «русской и национальной». Между тем органика православных традиций до неузнаваемости искажена внешней европейской «каталогизацией», которая пропитала всю систему образования, весь строй общественной жизни. Выступление «московской партии» против нравственного равнодушия, интеллектуальной всеядности в книжном общении оказалось наиболее сплоченным, целенаправленным в ХIХ веке является актуальным и по настоящее время.

Национальное воспитание необходимо начинать с последовательного перевоспитания «образованных» слоев российского общества. Ведь если социальные отношения в государстве регулируются механизмом внешних связей, то бытие общественное предполагает общность духовных основ. Об этом размышлял П. Я. Чаадаев. Это концептуально заложено в «Записке о цензуре» Ф. И. Тютчева. На этом сосредоточивает всю «педагогическую» деятельность москвичей Хомяков.

Против течения

Число подписчиков «Русской беседы» в среднем едва превышало тысячу. Внимание читателей к журналу «московской партии» ослабевало по мере удаленности от первопрестольной. Особым равнодушием к «русскому направлению» отличалась провинция. (Вспомним дворянские библиотеки в Скотопригоньевске Достоевского.)

Еще в канун издания «Русской беседы» И. С. Аксаков с инспекционной въедливостью вглядывался в книжный обиход губернского дворянства: иллюзий на воспитательное воздействие «русского воззрения» в столь «читающей» аудитории быть не могло.

«Провинция почти вовсе не выписывает книг. Если и попадаются кой-где частные библиотеки, так ими никто и не пользуется. <…> В губернских же городах почти ни в одном доме вы не найдете книги не только новой, да большею частью и никакой».[952]

На таком фоне Федор Павлович Карамазов выглядит чуть ли не библиофилом. В его библиотеке Гоголь уживается со Смарагдовым. А такие читатели, как Коля Красоткин, Смердяков? А душеспасительное чтение Григория Кутузова? Только вот «Евангелия никто не знает»…

«Перевоспитать общество, оторвать его совершенно от вопроса политического и заставить его заняться самим собою, понять свою пустоту, свой эгоизм и свою слабость – вот дело истинного просвещения, которым наша русская земля может и должна стать впереди других народов. Корень и начало – религия, и только явное, сознательное и полное торжество православия откроет возможность всякого другого развития»[953]. Так высказывался А. С. Хомяков в 1848 году, когда Достоевский прислушивался более к радикальным оппонентам «московской партии». Впереди оставалось около двенадцати лет «педагогической деятельности», которая по форме своего выражения приобретала все более универсальный характер. В сущности, сторонники «русского воззрения» вели необъявленную войну со стереотипами книжного общения не только в пространстве российской, но и всей европейской культуры печатного слова.

Это была борьба, которая, по словам Хомякова, казалось, играла роль «чисто материальной схватки, чисто материальных интересов». «Но это только вид. Истинная-то борьба идет между началами духовными, логически развивающимися, и на этой почве возможна победа. Надо пробудить сочувствие к нашим началам или доказать их превосходство, их большую строгость логическую, их большую человечность, и большее согласие с требованиями души человеческой, и тогда поле будет наше. Без этого, без некоторого перелома в общем европейском мышлении, борьба будет нескончаема, несмотря на возможные успехи, которые все-таки достанутся нелегко. Величайшая беда то, что у нас в Европе нет органов. Умная газета за границею, особенно французская, была бы машиною в пять тысяч паровых сил и стоила бы двухсот тысячного войска. Неужели она не возможна?».[954]