А. С. Хомяков – мыслитель, поэт, публицист. Т. 2

«Нравственное воспитание» книгой должно опираться на традиции преемственности поколений. Но традиции эти начали деформироваться еще в XVII столетии, а в XIX веке сохранялись только в «простонародном» обиходе церковнославянской книги. Возможно ли исцеление от такой «всероссийской болезни»? Прислушаемся вновь к Хомякову. «Для этого нужно сознание общее или, по крайней мере, сильно распространенное. Нужны для этого новая жизнь, новая наука, нужен нравственный переворот, нужна любовь, нужно смирение гордого и ничтожного знания, которое выдает себя за просвещение и само верит своему хвастовству. <…> Наука должна явиться жизненная. Ее должна создать Россия; но для того, чтобы Россия создала что-нибудь, нужно чтобы Россия могла что-нибудь создать, чтобы она сама была чем-нибудь целым и живым».[955]

А. С. Хомяков – признанный отечественный философ «первого ряда», но равных ему в «мирском» богословии, скорее всего, до сих пор нет. Его дерзновенная мысль дала новое, углубленное звучание триаде А. С. Шишкова – «вера, воспитание, язык», вновь и вновь предупреждая, что религиозного и политического лицемерия, нравственного равнодушия достаточно, чтобы «отравить целое поколение и погубить многие за ним следующие».

«Книгопечатание может быть употреблено во зло. Это зло должно быть предотвращено цензурою, но цензурою не мелочною, не кропотливою, не безрассудно-робкою, а цензурою просвещенною, снисходительною и близкою к полной свободе. Пусть унимает она страсти и вражду, пусть смотрит за тем, чтобы писатели выражали мнение свое, говорили от разума (конечно, всегда ограниченного) и обращались к чужому разуму, а не разжигали злого и недостойного чувства в читателе; но пусть уважает она свободу добросовестного ума. Цензура безрассудно строгая вредна везде <…> но цензура безмерно строгая была бы вреднее в России, чем где-либо».[956]

Но что подразумевается под «безмерной строгостью»? Сам Хомяков чистосердечно уповает на то, что «по милости Божией наша родина основана на началах высших, чем другие государства Европы». «Эти начала могут и должны выражаться печатно. Если выражение их затруднено и жизнь словесная подавлена, мысль общественная и особенно мысль молодого возраста предается вполне и без защиты влиянию иноземцев и их словесности, вредной даже в произведениях самых невинных, по общему мнению».[957]

А. И. Герцен по-своему верно подметил, что хомяковский кружок при благоприятных условиях способен «заткнуть за пояс III Отделение». Достаточно вспомнить о предельно жестком отношении Хомякова к литературному импорту в Россию. «Иностранная словесность, сама по себе, без противодействия словесности русской, вредна даже в тех произведениях, которые, по общему мнению, заслуживают наибольшей похвалы и общественного поощрения». «Для русского взгляд иностранца на общество, на государство, на веру превратен; не исправленные добросовестною критикою русской мысли, слова иностранца, даже когда он защищает истину, наводят молодую мысль на ложный путь и на ложные выводы, а между тем, при оскудении отечественного слова, русский читатель должен поневоле пробавляться произведениями заграничными».[958]

Такая установка книгоиздательской политики явно и тайно блокировалась бюрократическим аппаратом. (Не правда ли, присутствует здесь некая аналогия с печальной судьбой «Доктрины информационной безопасности Российской Федерации»?) Но сколько бы ни терпели москвичи от «антирусского направления», или по ситуации, с оказией – от чиновников цензуры, самым необоримым противником для них остается все та же «пошлость» в российском книжном общении. Разящей молнией сверкает это в словах Хомякова: «Вполне безнравственна только та литература, которая не может запнуться ни за какую цензуру и которую всякий цензор может и должен пропустить <…> ибо не то слово общественное безнравственно по преимуществу, которое враждебно каким бы то ни было данным нравственным началам, а то, которое чуждо всякому нравственному вопросу».[959]

К выходу из «кабинета»

Национальный язык, по мысли Хомякова, являет «образ народа». Лики, лица, личины этого «образа» зеркально запечатлены в национальной книжной культуре. И чтобы «образ» не оказался заживо погребенным под наносными личинами, не превратился в «образину», кривые зеркала необходимо выправлять. Трудно переоценить в данном случае наследие «московской партии», но идеи «русского образования» книгой до сих пор остаются практически невостребованными.

Абстрактные построения «общечеловеческих ценностей» книжной культуры есть Вавилонская башня. Другое дело – явления вселенского, всечеловеческого в культуре нации. Эту позицию в нескончаемой полемике последовательно отстаивала «московская партия». Именно такой смысл вносит Достоевский, впервые озвучивая понятие «русская идея» на русском языке. Но произойдет это, когда Хомякова уже не будет в живых.