А за окном – человечество…

Одним словом, старожилы диспансера были уверены, что Аннушка реально навещает время от времени, как бы ставшие ей родными, здешние стены. Только видели они её тут живую или призрачную, полного согласия у них не было. Начались взволнованные воспоминания. Кто-то однажды с Аннушкой при встрече машинально поздоровался, кто-то испуганно вскрикнул «Чур, меня, чур!» Но Аннушка никогда никому ни слова в ответ. Только молча под нимбом своим оглядывается по сторонам, будто что-то, вернее, кого-то, ищет. И была за этим её посещением со временем обнаружена старожилами характерная примета: является она тому, кто ей понравился. Но более того, увидевший хоть раз Аннушку, всегда чудесным образом исцелялся. По крайней мере, жил ещё достаточно долго.

Никто в мире не понимает квантовую механику – это главное, что нужно о ней знать.

Наконец дверь кабинета ВЛК заработала. Ещё через час дошла очередь и до моей Веры Константиновны. Консилиум без обиняков решительно и строго объявил ей «срочную операцию».

– Витенька, они меня зарежут!.. – выйдя, глухо вскрикнула Вера, неожиданно больно взяв меня за руки, чтобы не упасть.

– Ради Бога, успокойся… – тихо сказал я, не делая ни малейших попыток освободиться от жёсткого захвата. Если бы Вера сейчас стала в приступе отчаяния бить меня головой об стену, я бы, наверное, тоже нисколько не противился этому.

– Надо найти для тебя самого лучшего хирурга…

– Разве такие сейчас ещё есть?

– Я найду.

– Ты не успеешь.

Уже назавтра Вера сидела в кабинете главврача поликлиники для «старших» и «младших» дворян Игоря Аркадьевича Нестерова, моего лучшего школьного товарища. Он, я уверен, всегда помнил и будет помнить, что путь в медицину предопределил ему именно я. Такое не забывается. В пятом классе накануне летних каникул учитель пения Сан Саныч поднял расшалившегося Игорька (по нашему тогда – Гарика) исполнить в наказание за вертлявость песню «В защиту мира» на слова Ильи Френкеля. Автора музыки не помню. «Вновь богачи разжигают пожар, Миру готовят смертельный удар…» – сбивчиво запел мой товарищ, попутно строя всем нам весёлые гримасы. Так что он не заметил, как я по принятой тогда у нас в классе традиции подставил ему карандаш под усест. Вернее, мизинчиковый карандашный огрызок, слава Богу. Вот на него будущий главный врач Нестеров и опустился с чувством исполненного долга перед всем миролюбивым человечеством. То есть попросту плюхнулся. Всем своим немалым весом «жирнихоза». С того дня началось его судьбоносное и успешное знакомство с медициной.

Игорь Аркадьевич точно знал, где ещё есть прекрасные врачи, несмотря на непрекращающиеся реформы в медицине и высшем образовании.

Человечество блуждает в потёмках знаний.

– Милейшая Вера Константинова… – выслушав мою жену, сдержанно улыбнулся Нестеров, вдруг добродушно вспомнивший решающую роль в его судьбе моего карандашного огрызка . – Я ознакомился с Вашими, простите, анализами. Н-да… Scio me nihil scire… То бишь, я знаю, что ничего не знаю. И всё же, всё же… Слава Богу, есть некая надежда. Словно бы само провидение вознамерилось Вас спасти и вовремя предупредило о раковом заговоре в организме. Vive valeque! Живи и будь здоров. Вернее, голубушка, живи, живи и будь здорова! Свезло вам, свезло. Если бы не этот «пожарный» профосмотр в вашем университете, милейший, мы вскоре могли Вас потерять…

Игорь Аркадьевич потянулся к изящной белой телефонной трубке таким нежным жестом, словно намеревался погладить её выпуклую стройную спинку:

– О Вас позаботится сама Эмма Дмитриевна… – с особым удовольствием проговорил он это имя-отчество. – Наверное, Вы уже догадались, о ком я веду речь?

– Нет… – покраснела Вера. Больше всего она боялась сейчас внезапно разрыдаться.

– Ну да, Вы же, спаси Господи, ещё новичок в этом, так сказать, «раковом корпусе»! – Игорь Аркадьевич несколько прищурился, как бы переваривая с удовольствием эффект удачного и вовремя употреблённого словца. С явным выходом на некий больший смысл, благодаря изящной ассоциации с некогда популярным «нобелевским» романом Александра Исаевича. Он сию книжицу «Раковый корпус» во время оное, в середине семидесятых, читал ещё в самиздатовском варианте на тонкой, вернее, на совсем тонкой, как из тумана сотканной полупрозрачной бумаге. До сих пор ему помнится тот её мягкий, трепетный звук, с каким она переворачивалась.

Игорь Аркадьевич на минуту вдохновенно, с толикой мальчишеской азартности задумался, а стоит ли сейчас рассказать этой красивой, бледной женщине с таким нежным, жертвенным взглядом, какой был только у дворянок позапрошлого столетия, эту давнишнюю историю его чтения «Ракового корпуса» Солженицына?