А за окном – человечество…

Хирургическое отделение располагалось на верхнем третьем этаже. Когда мы поднимались, я был показательно вежлив со всеми, кто ни попадался у нас пути: ласково здоровался с каждым, мигом кидался поддержать оступившегося и даже с умилением назвал «бобиком» лежавшую на лестничной площадке невесть откуда взявшуюся огромную грязную чёрную собаку. По крайней мере, это вряд ли был Мефистофель, так как нигде поблизости Фауст мной не наблюдался. А когда дежурная сестра приветливо заговорила с нами, я едва сдержался, чтобы не поцеловать ей руку. Одним словом, меня взволнованно подмывало во всём находить здесь такие примеры, которые бы могли убедить Веру, что сюда приходят не на заклание. То есть, всюду жизнь! Почти как на знаменитой картине Николая Дорошенко.

Когда Вера приступила переодеваться в больничное, у меня перехватило дыхание. Я словно бы только сейчас понял, что происходящее с нами не виртуальная игра. Возможно, мы стоим рядом последний раз в этой жизни.

Как бы между делом Вера протянула мне какой-то листок. На нём было что-то написано её новым, неразборчивым почерком, какой появился с тех пор, как она стала много работать на компьютере, строча свою диссертацию о смертной казни. В любом случае, мне и в голову не пришло брать сюда очки.

Я вздохнул.

– Это телефон и адрес Алины Алексеевны, – строго проговорила Вера. – Если я умру здесь, свяжешься с ней. Конечно, не в первый день после моих похорон. Это моя лучшая подруга. Замечательная женщина. Одинокая. Ещё красивая. Лучшей новой жены тебе не найти. Мы с ней эту тему уже обсудили.

Вера усмехнулась. Усмешка тоже была строгая. Более чем.

Я порвал листок.

– Ничего, она сама тебя найдёт… Мы с Алиной этот вариант предусмотрели.

Мир частиц нельзя разложить на независящие друг от друга мельчайшие составляющие; частица не может быть изолированной.

Операция была назначена на утро, но для Веры она началась ещё ночью, когда череду её обычных обрывочных и каких-то мультяшных видений вдруг сменил чёткий цветной 3-D сон. Он явно был с той полки, где мозг хранит до поры до времени ночные «ужастики»: операционная, похожая на внутренности модуля космической станции, – яркие экраны, какие-то фантастические лампы и загадочные приборы. Всё затянуто эфемерной неземной сиреневой дымкой. На ядовито-зелёной простыни, постеленной поверх горчично-желтой клеёнки, на никелированном операционном столе мертвенно лежит Вера; рядом озабоченно склонилась над ней с блескучим жалом скальпеля ещё одна Вера в синем комбинезоне. А в дверях с волнением и наивным ужасом удивлённо смотрит на всё происходящее третья Вера, ещё школьница, в её любимом выпускном голубом платье. Но главная деталь этого сна – из прорези комбинезона на спине второй Веры, занёсшей хирургический скальпель, между лопаток торчат маленькие, но какие-то мускулистые крылья с мерцающим матовым отблеском, явно ангельские.

Когда Веру утром везли в операционную, я тайком подсмотрел эту процедуру из коридора. Вера всё-таки заметила меня и нежно помахала рукой. Она всегда радовалась, если мы неожиданно встречались. Скажем, одновременно приезжали с работы или пересекались по своим делам в каком-нибудь учреждении.

Атом состоит главным образом из пустого пространства. Если увеличить его ядро до размера баскетбольного мяча, то единственный вращающийся вокруг него электрон будет находиться на расстоянии в тридцать километров, а между ядром и электроном – и вовсе ничего. Так что, глядя вокруг, помните: реальность – это пустота…

В операционной, вовсе не похожей на её космический аналог из сна, за обычной облезлой и слегка приоткрытой в общий коридор дверью, медицинские сёстры хирургического отделения готовили инструменты. Металлический лязг почему-то напоминал мне звук раскладываемых ножей, ложек, вилок и прочих приборов в кафе, в котором некто заказал праздничный ужин, скажем, для встречи одноклассников.

Предстоящая операция, как ни покажется странным, подсознательно воспринималась мной словно некий ритуальный праздник. Точнее, торжественное жертвоприношение во имя избавления от тёмной сверхъестественной силы, которая насылает на человечество эти самые атипичные клетки.

Необычная болезненная радость и почти истерическое воодушевление нарастали во мне.

Я нагло подошёл к самым дверям, невзирая на поражённых ужасом моего недопустимого поступка медсестёр и нянечек. Мне никогда не приходило в голову примерить на себя образ Ангела-хранителя. Сейчас мне обострённо захотелось им стать. Мгновенно. Я даже вспотел, так это ярко нахлынуло на меня.

Мимо в операционную быстро, целенаправленно и в то же время бережно-мягко прошла та самая уникальная Эмма Дмитриевна. В моих глазах сейчас это был не хирург областной больницы, а самый что ни на есть жрец, готовящийся к священному искупительному действу. Я смотрел на неё, как оглашенные и кающиеся, не допущенные к Святому Причастию, смотрели из притвора храма сквозь размазанный блеск свечей и сизую поволоку ладана на высшее таинство Евхаристии.