А земля пребывает вовеки

В окно за решёткой, в чью-то заскорузлую и мохнатую руку подала Аня «пропуск». Ей открыли массивную, будто из серого камня, калитку в воротах, на железных болтах, с большими, как блюдца, шляпками гвоздей. Сопровождаемая солдатом с винтовкой, она прошла по пустому двору. Здесь снег был не бел, он был грязен, и двор был пуст. «Куда я иду?» – спросила она солдата. Он не ответил, но показал пальцем на обитую грязным войлоком дверь. Она вошла в канцелярию. Она просила свидания с заключённым Андреем Гордеевым. Но было поздно: час для свиданий прошёл. Особа, чьё слово могло бы разрешить отступление от тюремных правил, отсутствовала. Аня стояла одна в полутёмной комнате, глядя на решётку, за которой он бы появился, если б свидание разрешили.

Её снова провели в канцелярию: там знали о предстоявшем венчании. Документы были в порядке.

– Завтра. Его приведут в церковь в пять пополудни. Мы уведомили священника. Оставьте здесь все бумаги.

– А после венчания? – спросила Аня.

– Его отведут обратно в тюрьму. Послезавтра уходит партия дальше на север.

– А я?

– Вы свободны. Хотите поезжайте следом, нет – отправляйтесь домой.

Она никогда не могла забыть ни этого странного города, ни этого странного дня. Они вдруг вставали перед нею через годы, в их властной собственной атмосфере, непостижимые, не связанные ни с чем реальным в её жизни. Земля и небо, белое и голубое, мир в утро третьего дня творения.

Толпы белых холмов, груды белых облаков неразличимы одни от других. И в душе – чувство бескрайней первозданной свободы.

Холмы были домами под снегом. Но был и настоящий холм, на его склоне – сосна. Одна-единственная, истерзанная ветрами, она имела фантастическое очертание.

Безмолвный город лежал, плотно укрывшись снегом. Где-то неподалёку находилась река, но под снегом её не было видно.

Здесь живут? Какой странный город! И дома, как острог, были обнесены каждый своим забором. В каждом дворе, лязгая цепью, день и ночь сторожила большая собака. Что она охраняла? Чего они боялись? Что у них было? Что скрывали? Чем дорожили? Что делалось в этих домах? Возможно ли, чтоб под такой крышей, под этим столбом дыма, под звуки собачьего лая и цепи рождались дети и жили, любили, страдали, старились и умирали! Или здесь этого нет? Под снегом не было видно кладбища.

Но в этом же мире, на этой самой планете – Париж, Петербург и Чайковский, «Услада», балет, газеты и книги. И то и другое одинаково называется жизнью. Кому где родиться – называлось судьбой, и человеку не дано было выбирать самому, где родиться.

Великолепие лазурного неба и ослепительный блеск снега на солнце сливались с могильным холодом.

Присев на завалинке, Аня смотрела, удивляясь всему. Тихо. Истерзанная ветром сосна на холме отдыхала от своих мучений. Как всё было пусто! Словно великий творец – художник – задумал великолепнейшую картину, набросал фон и, не доделав, ушёл, махнув рукою. И всё осталось как было.

После полудня Аня начала собираться к венцу. В доме, где ей дали отдельную комнату, от всего, и людей и вещей, исходил во всё въевшийся доселе незнакомый ей запах черемши. Она разливала на пол духи от Герлэна, но они не могли его заглушить. Висело, как призрак, венчальное платье. Фата растекалась по постели и полу, светящаяся, прозрачная и туманная, как Млечный Путь.

Она спросила, где можно купить букет. При слове «цветы» на неё посмотрели с испугом. Зимой?! На сотни, на тысячи вёрст вокруг не было цветов. Летом цветут сарана и багульник, шиповник и жёлтые болотные лилии. Об оранжереях здесь не слыхали. Зелени? Только и зелени, что та вот сосна, на том вон холме.

Аня начала одеваться.

Скрипнув, чуть-чуть приоткрылась дверь. В узкую щёлку смотрел глаз хозяйки, и голос её шёпотом сообщал о виденном собравшимся в кухне любопытным соседкам.

– Оболокается…

– Ну? – подымался вздох женщин. – В чего?

– Юбка-сподница, должно, канифас. С кружавцем.

– Ах!

– Платье – белый муар, и с хвостом.

– Да ну!

– Обутки серебряны!

– Ой!

Слух о невесте и свадьбе взволновал весь городок. Девочки, девушки, мужние жёны, вдовы, старушки – всё женское население, стайками, как воробьи, неслось к церкви. Это было сплошь простонародье, одетое бедно – в пимах, в полушалках, в тулупах. Входя, они размашисто крестились, неопределённо глядя на алтарь, затем быстрыми узкими глазами, блестевшими и тёмными, как агат, впивались в невесту и замирали в созерцании.

Она одиноко стояла у правого клироса.

Горели лампады и свечи. От амвона до входной двери расстилался узкий ковёр-дорожку— путь жениха и невесты; на него никто не вступал, хотя церковь была полна. Царило молчание. Лишь кое-где прожурчат два-три слова или священник кашлянет в алтаре. И все, сколько было их в церкви, стояли, на миг не спуская глаз с невесты: эти глаза пожирали её, жадно впитывая, что видели, в себя, – и ей казалось, что от неё ничего не остаётся.