Абориген

Помню, как только переехал в Питер. Мне было 16. Признаюсь, сначала было страшновато ступать по Питерским улочкам. Мне почему-то казалось, что здешний народ отличается шиком на широкую подошву. Я думал, просто не впишусь в окружающую обстановку. Сильно лохматый для этого. Но позже я понял, что и лохматым в этом городе уготовлено местечко. Бедняки, серые куртки, яркие краски на мордах баб, педики, натуралы, словно и не уезжал со своей глубинки. Разве что, здесь я столкнулся с некоторыми больными: пижоны, благоухающие дамы, феминистки, пустозвонный акционеры, диванный политики, модники, блядские позеры. Последние начитались Ремарка и Джека Лондона, увидели парочку картин Ван Гога, знают никому неизвестных режиссёров, фоточки на плёнку, посетили Эрмитаж и думают, стали светилами культурной жизни, думают особенные, видят всё иначе. Этакие пульсирующие пятнашки в мёртвом поле. Но вся их особенность заканчивается на первой странице Ремарка. Пару раз я чуть не подрался с некоторыми из их расы, но думаю меня бы не поняли, если бы я у самого Казанского принялся колошматить аутистов. Всё обошлось смычной харчёй.

Но даже они не смогли испортить впечатление от города. Насколько помню, я сразу же прочухал, какими глазами стоит смотреть на культурную столицу России. Стеклянными. Культура без алкоголя – просто смех. Не помню имя парня. Что осело в памяти, так это его добрый, проникновенный взгляд, над которым нависали чёрные кудри. Он всегда ходил в кедах. Но имени, хоть убей, не помню. Не один десяток километров мы пробродили по Питеру. Мне кажется, мы все чертоги города обошли. Я всегда любил просто гулять. Мы пили дешёвое вино, ровно также, как я сейчас: глупо и беззаботно. И тёртая дорога проскальзывала под нашими подошвами. Ещё тогда я по достоинству оценил волшебность красного снадобья. С вином окружающие принимало игривые краски. От дома к дому сменяющаяся архитектура обретала смысловую начинку. Я словно начинал видеть глазами творца, который возводил эти здания. Я понимал всю грацию, каждую частичку выложенного узора. Длинные линии домов, вдоль канала Грибоедова, вдоль Фонтанки, под градусом, вытягивались к небу, скручивались у конца, как фон на картинах Мунка. Дороги расходились широкоугольной оптикой камеры, ровно также, как сьёмка Люка Бессона, будто мы смотрели в дверной глазок или сквозь замочную скважину. Красный смешивался с зелёным, туда приплетался серый, розовый. Дома переходили в общую палитру. Архитектуру оставалось макать в неё кисть и плавными мазками наносить на пустое место, как на полотно картины, возводя новое сооружение. Тот же Казанский терял грубость камней, перевоплощаясь в грязное желе, Спас на Крови из безвкусного скопления цветов, превращался в пряничный замок – так и хотелось откусить. И всё это благодаря вину. Божественный напиток! Мертвятина города по Достоевскому, пульсирующая в костях предков, соскальзывает на тёмное дно Невы. Питер нужно смотреть пьяными глазами. Иначе время в пустую. Я понимал Шнурова. Правда, Исаакиевский никак не меняется: его шпиль так и остаются неподвижным фалосом, вдетым в здоровенный презерватив. Тут ничего не исправишь.

Я шёл и улыбался. Всё видно ровно также, как 10, а может и побольше, лет назад. И дома тянуться ввысь, и Достоевский, и фалос, всё на своих местах. Не скажу, что я не гулял с того момента. Ещё как гулял. Ни один день не обходился без прогулки. Но чувства, словно забурились в глубокую нору. Легли в спячку на десяток лет. И теперь их пробило фонтаном. Ну ты и чудила, Марк, говорил я себе. Чем же ты занимался? Знаю! Просиживал жопу в квартирке, в надежде накропать какую-нибудь чушь. Ты же сам говорил: «Если есть надежда, значит ты обосрался». Говорил? А теперь, Марк, оглянись. Да кругом столько чуши, осталось достать блокнотик и оставить пару заметок. Взгляни направо. Вон, сидит старый мудрец с бородой Толстого и носом забулдыги. А левее от него. Только взгляни на эту спящую тётку с оголённой задницей. А посмотри, что у мудреца на картонке: «На гондоны». И это в центре, средь бело дня, чуть подальше когда-то жил Довлатов. Чистой воды литературщина. Ехала боком эта надежда, как её там. Я на невспаханном поле. Пора достать косу. Я улыбался всё ярче и ярче. Моё довольство не имело придела. Заговори со мной, и я наброшусь на тебя со страстными поцелуями. Вино хоть как-то усмиряло.

Я прохаживался по набережной. Посидел у Невы. Ветер обдавал со всех краёв. Он такой был радостный. То ли потому, что я рядом, я вижу его, то ли показать, что он видит меня. Не важно. Мы вновь встретились, как старые братья, и я готов распахнуть рубашку, и пусть он отбивает на мне чечётку. Резкое желание прыгнуть в воду. Но нет. Это перебор. Слишком много радости на пустом месте.