Адам Бид

Что за колебания происходили в ее озабоченных мыслях и чувствах тогда, как мистер Ирвайн произносил умилительное отпущение, ибо ее слух был мертв, как во время отпущения, так и во время всех молитв, следовавших за ним. Досада была очень недалека от обманутого ожидания, и она вскоре одержала победу над догадками, которые могло изобрести ее мелочное остроумие для объяснения отсутствия Артура, в том предположении, что он действительно хотел прийти, действительно хотел снова видеть ее. И в это время она машинально встала, так как все прихожане встали; на щеках снова показался еще увеличившийся румянец, ибо она составляла про себя мелочные, исполненные негодования речи, говоря, что она ненавидит Артура за то, что он заставляет ее страдать таким образом; она желала, чтоб и он страдал так же. А между тем, когда в ее душе происходило это эгоистическое волнение, ее глаза были опущены на молитвенник, и веки с их темною бахромой казались столь же прекрасными, как всегда. Так думал Адам Бид, посмотревший на нее в минуту, когда поднялся с колен.

Но мысли Адама о Хетти не сделали его невнимательным к службе, скорее они сливались со всеми другими глубокими чувствами, которым церковная служба в этот день служила провод ником: так некоторое сознание всего нашего прошедшего и нашего воображаемого будущего всегда сливается в моменты нашей сильно возбужденной чувствительности. А для Адама церковная служба была лучшим проводником, который он мог только найти его для смененного сожаления, любви и самоотвержения; взаимный обмен жалоб, умоляющих о помощи, с порывами веры и восхваления, повторяющиеся ответы и простой ритм избранных мест Священного Писания, казалось, говорили его сердцу таким образом, как никакая другая форма богослужения; подобно тому, как первым христианам, поклонявшимся Богу с самого детства в подземных пещерах, свет факелов и глубокий мрак должны были, по-видимому, делать более осязательным божественное присутствие, чем языческий дневной свет улиц. Тайна наших волнений никогда не заключается в каком-нибудь простом предмете, а в его тонких отношениях к нашим прошедшим чувствам, и неудивительно, что тайна ускользает от взора несочувствующего наблюдателя, который с такою же пользою надел бы очки, чтоб различить запах.

Но существовала одна причина, по которой даже случайный посетитель нашел бы службу в геслопской церкви более впечатлительной, чем в большей части других деревенских закоулков в государстве, – причина, которой, я уверен, вы нисколько не подозреваете. Это было чтение нашего знакомца Джошуа Ранна. Где этот добрый башмачник научился читать – это оставалось тайною даже для его самых коротких знакомых. Как бы там ни было, я полагаю, однако ж, что он главнейшим образом получил эту способность от природы, пролившей некоторое музыкальное чувство в эту честную, занятую собою душу, подобно тому, как и до него она проливала такие же чувства в другие узкие души. Она, по крайней мере, подарила его прекрасным басом и музыкальным ухом, но я не могу положительно сказать: этого одного было достаточно, чтоб внушить ему роскошный певучий голос, в который он облекал свои ответы. Я могу сравнить его переход от роскошного, глубокого форте к меланхолическому кадансу, замиравшему при конце последнего слова в некоторого рода слабый отголосок, подобно замирающим вибрациям прекрасной виолончели; я могу сравнить этот переход, в его сильной спокойной меланхолии, только с порывом и кадансом осеннего ветра между сучьями. Может показаться странным, что я выражаюсь о чтении приходского дьячка таким образом – дьячка в ржавых очках, с щетинистыми волосами, с большим затылком и выдающимся теменем… Но таков образ действия природы: джентльмену с блистательной физиономией и с поэтическими стремлениями она позволяет петь не в тон и оставляет его в совершенном неведении о том, а между тем заботится, чтоб какой-нибудь простак, напевающий балладу в углу кабачка, соблюдал свои интервалы так же верно, как птичка.

Сам Джошуа не столько гордился своим чтением, как пением, и всегда с чувством увеличенной важности переходил от кафедры к хорам. Тем более еще в тот день: то был особенный случай, ибо старик, коротко известный всему приходу, умер горестным образом – не на постели. Такое обстоятельство производило на крестьянина самое грустное впечатление, а теперь следовало петь погребальный псалом по случаю его внезапной кончины. Кроме того, Бартля Масси не было в церкви, и важность Джошуа в хоре не подвергалась затмению. Пели торжественную минорную песнь. Звуки старого псалма заключают в себе много жалоб, и слова:

Thou sweep'st us off is with а fl ood;
We vanish hence like dreams…[17]