Вот он, черный пруд под мрачным небом: ни движения, ни звука кругом. Она поставила на землю корзинку и лоток, опустилась сама на траву, дрожа всем телом. Пруд имел теперь свою зимнюю глубину; в то время, как он станет мельче – так, помнилось ей, случалось и с прудами в Геслопе, – летом, никто не узнает, что это было ее тело. А тут была ее корзинка, она должна скрыть и ее; она должна бросить ее в воду, сделать ее сначала тяжелой, положив в нее каменья, а потом бросить. Она встала, чтоб поискать каменья, и скоро принесла пять или шесть и, положив их на землю подле корзинки, снова села. Торопиться не было никакой нужды, целая ночь была еще впереди для того, чтоб утопиться. Она сидела, опираясь локтем на корзинку, утомленная, голодная. У нее в корзинке было несколько хлебцев, три хлебца, которыми она запаслась там, где обедала. Она вынула их теперь и с жадностью съела; потом опять сидела тихо, смотря на пруд. Успокоительное чувство, овладевшее ею после удовлетворения голода, и неподвижное мечтательное положение навели на нее дремоту, и мало-помалу ее голова склонилась на колени. Она крепко заснула.
Когда она проснулась, была глубокая ночь, и она почувствовала озноб. Ее страшил этот мрак, ее страшила длинная ночь, которую она имела пред собою. Если б она