Адгезийская комедия

Но в этот самый миг – опять толчок!

Запущенный куда-то, как попало,

Летит, жужжит, торопится волчок!

И, уцепясь за край скользящий, острый,

И слушая всегда жужжащий звон, -

Не сходим ли с ума мы в смене пестрой

Придуманных причин, пространств, времен…

Когда ж конец? Назойливому звуку

Не станет сил без отдыха внимать…

Как страшно всё! Как дико! – Дай мне руку,

Товарищ, друг! Забудемся опять».4

Массивная дверь заскрипела – то есть руль открывался сам собой.

Гниды, подумала я, зубы заговаривают, а ведь домой не отпустят! Я встала, но тут же вспомнила, в каком состоянии юбка, которую я неистово рвала совсем недавно. Выжившие в неравной борьбе обрывки юбки вдруг стали стекать с меня, как ведьмин студень, про который мне все уши прожужжал Сеня, я остаюсь в белье, но, слава адгезийцам, пижамка не забыла меня, прибежала со стороны махины-радиостанции и стоит выжидательно. Рядом − спортивные штаны и толстовка. Ну − тряпки теперь мои друзья навеки! Стоят и похожи на одетых неведимок. Я напялила всё – мало ли… Я выходила под осторожные хлопки щупалец – чего-то они напугались…

Глава девятая. В избушке барона

Я, увы, проиграла. Но поэт Блок хороший без вопросов. Наверное, он не раз бывал в Адгезии, раз даже жужжащих чпол описал. «Миры летят. Года летят.», − супер мощно, почти как у Замая.

Адгезийцы сами врут, убеждала я сама себя, хоть и тыкают меня в правду. Они первые шулеры, они комики и первые на деревне приколисты. Вот я не я буду, если Инна Иннокентьевна на днях коньки не откинет, собаку они себе захапали заранее. Эти стражники-мужики выгуливают собачек, которые не подходят в церберы и остались после смерти хозяек. Мохнатого пса тёти Инны посадили уже где надо на цепь, я не сомневаюсь даже. Адгезия – за забором жизни. Это фантастика. Я уеду отсюда и всё закончится. Папа уехал и всё. Мне просто надо проснуться, проснуться…

Я очутилась перед открытой калиткой задрипезного полусгнившего облупленного заборчика. За спиной – тропинка, поселковая улица, песчаная дорога, передо мной – канавка, дальше справа и слева – кудрявый орешник, явно стриженый. Даже не подумаю заходить в калитку. Я ж не глупая девочка, упавшая в кроличью нору, то есть в колодец.

С двух сторон меня взяли возникшие из ниоткуда мужики-стражники, я оторвала ноги от земли. Не собираюсь шагать за калитку. Ну её! Но меня перенесли – я дёргала ногами, пытаясь вырваться, убежать по воздуху. Узкий проём калитки без труда «впустил» нашу шеренгу из двух адгезийских стражников и меня, висящую, дрыгающую ногами, сопротивляющуюся из последних хлебцевых сил.

Я оказалась на большом участке, передо мной стояла изба, точнее домик, дощатый домик, какие-то грядки – плохо было видно в ночном свете. Впрочем, свет шёл из домика, небо же убивало своей чернотой, я посмотрела под ноги – кроссовки по прежнему радовали белизной и удобством, но почему принц назвал их белыми тапочками?.. Ещё раз рискнула посмотреть на небо в надежде хотя бы на одну звездочку – сине-чёрно, но вроде как ультрамарин появился в оттенке. Справа послышалось знакомое рычание и такой узнаваемый вводящий в ступор лай. Я и не сомневалась, что это цербер Инны Иннокентьевны

Втроём мы шли по широкой гранитной дорожке.

− Дальше сама, − сказал мне тот, что огненный, то есть оранж, но здесь он казался красным. Фиолетовый же молчал, здесь он виделся иссиня-чёрным, как небо.

Я поднялась по скрипящим ступеням и очутилась в комнате, которую в рассказе Чехова, где героиня была стрекозой, называли террасой.

На террасе – дощатый пол, огромный овальный стол, какие-то тряпочки, прихваточки, подставочки, досочки, чашечки и цветы в горшках у окон. Окна – с трёх сторон, почти как в бассейне. Над столом висела лампочка в элементарном абажуре – вокруг неё вилась мошкара, ударялась в стекло и падала на стол. На столе, покрытом какой-то цветастенькой клеёнкой с до боли знакомыми нарисованными костлявыми щупальцами валялись обожженные корчащиеся в муках мошки, мотыльки, в том числе и гигантские мотыльки, которые тюкались весь ремонт и в мои окна. И даже одна чпола передразнивала умирающих «коллег» и, казалось, подмигивала мне, как старой знакомой. За столом, в его изголовье, сидел, как вы уже догадались, человек. Но не тот, который в ботфортах, а сухонький – на этот раз серьёзный и молчаливый. За ним пыхала синим газовым огнём плита. Включены были все четыре конфорки. Это же моя плита! Та, которую ещё надо подключать, вызвать газовщиков, просить их сделать на трубе вентиль вместо стопорящей гайки… Плита, которую мы с мамой ни разу не включили, как бабушка умерла.