Адольф

Можно ршительно сказать, что Адольфъ превосходнйшій романъ въ своемъ род. Такое мнніе не отзывается кумовствомъ переводчика, который боле, или упряме самого родителя любитъ своего крестника. Оно такъ и должно быть. Авторъ, несмотря на чадолюбіе, можетъ еще признаваться въ недостаткахъ природнаго рожденія своего. Переводчикъ въ такомъ случа движимъ самолюбіемъ, которое сильне всякаго другаго чувства: онъ добровольно усыновляетъ чужое твореніе и долженъ отстаивать свой выборъ. Нтъ, любовь моя къ Адольфу оправдана общимъ мнніемъ. Вольно было автору въ послднемъ предисловіи своемъ отзываться съ нкоторымъ равнодушіемъ, или даже небреженіемъ о произведеніи, которое, охотно вримъ, стоило ему весьма небольшаго труда. Во-первыхъ, читатели не всегда цнятъ удовольствіе и пользу свою по мр пожертвованій, убытковъ времени и трудовъ, понесенныхъ авторомъ; истина не боле и не мене истина, будь она плодомъ многолтнихъ изысканій, или скоропостижнымъ вдохновеніемъ, или раскрывшимся признаніемъ тайны, созрвавшей молча въ глубин наблюдательнаго ума. Во-вторыхъ, не должно всегда доврять буквально скромнымъ отзывамъ авторовъ о ихъ произведеніяхъ. Можетъ быть, нкоторое отреченіе отъ важности, которую приписывали творенію сему, было и вынуждено особенными обстоятельствами. Въ отношеніяхъ Адольфа съ Элеонорою находили отпечатокъ связи автора съ славною женщиною, обратившею на труды свои вниманіе цлаго свта. Не раздляемъ смтливости и догадокъ добровольныхъ слдователей, которые отыскиваютъ всегда самого автора по слдамъ выводимыхъ имъ лицъ; но понимаемъ, что одно разглашеніе подозрнія въ подобныхъ примненіяхъ могло внушить Б. Констану желаніе унизить собственнымъ приговоромъ цну повсти, такъ сильно подйствовавшей на общее мнніе. Наконецъ, писатель, перенесшій наблюденія свои, соображенія и дятельность въ сферу гораздо боле возвышенную, Б. Констанъ, публицистъ и дйствующее лицо на сцен политической, могъ безъ сомннія охладть въ участіи своемъ къ вымыслу частной драмы, которая, какъ ни жива, но все должна же уступить драматическому волненію трибуны, исполинскому ходу стодневной эпопеи и романическимъ событіямъ современной эпохи, которыя нкогда будутъ исторіей.

Трудно въ такомъ тсномъ очерк, каковъ очеркъ Адольфа, въ такомъ ограниченномъ и, такъ сказать, одинокомъ дйствіи боле выказать сердце человческое, переворотить его на вс стороны, выворотить до дна и обнажить наголо во всей жалости и во всемъ ужас холодной истины. Авторъ не прибгаетъ къ драматическимъ пружинамъ, къ многосложнымъ дйствіямъ, въ симъ вспомогательнымъ пособіямъ театральнаго, или романическаго міра. Въ драм его не видать ни машиниста, ни декоратора. Вся драма въ человк, все искусство въ истин. Онъ только указываетъ, едва обозначаетъ поступки, движенія своихъ дйствующихъ лицъ. Все, что въ другомъ роман было бы, такъ связать, содержаніемъ, какъ-то: приключенія, неожиданные перепонки, однимъ словомъ, вся кукольная комедія романовъ, здсь оно — рядъ указаній, заглавій. Но между тмъ, во всхъ наблюденіяхъ автора такъ много истины, проницательности, сердцевднія глубокаго, что, мало заботясь о вншней жизни, углубляешься во внутреннюю жизнь сердца. Охотно отказываешься отъ требованій на волненіе въ переворотахъ первой, на пестроту въ краскахъ ея, довольствуясь, что вслдъ за авторомъ изучаешь глухое, потаенное дйствіе силы, которую боле чувствуешь, нежели видишь. И кто не радъ бы предпочесть созерцанію красотъ и картинныхъ движеній живописнаго мстоположенія откровеніе таинствъ природы и чудесное сошествіе въ подземную святыню ея, гд могъ бы онъ, проникнутый ужасомъ и благоговніемъ, изучать ея безмолвную работу и познавать пружины, коими движется наружное зрлище, привлекавшее любопытство его?