Адорно в Неаполе

Были и такие, кому Капри казался слишком уютным, кто еще не пропитался насквозь коммерчески оправданным эстетизмом, они сразу осели в теллурическом ландшафте, – а Позитано, вырубленный в скале, утвердился в двадцатые годы в роли ментальной столицы Амальфитанского побережья. Писатель Альфред Канторович называл Позитано (еще до того, как деревня прославилась в качестве дикой альтернативы Капри) «совершенно провинциальным и неизвестным местечком»[210]. Художник-декоратор Каспар Неер, работавший у Брехта и считавший себя первооткрывателем Позитано, писал: «Это приют без какого-либо комфорта; зато есть в достатке натура для рисования. Здесь нет экстравагантной красоты Капри и Сорренто, нет этих южноитальянских клише. Природа здесь груба, угловата, мрачна; она потрудилась в поте лица, создавая скупое очарование этого места»[211].

Следствием этой суровости является то, что многие путешественники рассказывают потом о Позитано с упором на зловещие обстоятельства[212]. Рассказывают истории о привидениях, мол, нечистая сила поджидает там на каждом шагу. Обычное явление, когда «бродячий интеллектуальный пролетариат сталкивается с примитивным туземным населением»[213], как констатировал Беньямин. Кракауэр утверждал, что в деревне доминируют «привидения, богема и разнообразные сомнительные личности»[214].

Беньямин, как и Кракауэр, который вместе с Адорно остановился в Позитано в 1925 году, не признает фольклоризации и туристических объяснений для потусторонних явлений. Они оба всерьез относятся к мистической стороне жизни в деревне и получают фактическую монополию на описание этого дьявольского ландшафта. В ответ на обычные «наскучившие истории о привидениях» [215] Беньямин предлагает свой рассказ о поездке в Позитано с Эрнстом Блохом и Зон-Ретелем. Во время ночной прогулки ему неожиданно пришло в голову отделиться от компании и подняться чуть выше по склону, в «один из вымерших кварталов». «Я чувствовал, как отдалялся от моих спутников, оставшихся внизу, но я все же оставался по возможности близко, в пределах слышимости и видимости. Мое тело с каждым шагом погружалось в субстанцию, которую я не мог описать ни словами, ни образами, и эта субстанция отвергала меня. Потом я резко замер между стен и оконных глазниц, в колючей чаще из резких лунных теней. Ни за что на свете я не сделал бы ни шагу дальше. А здесь, на виду у моих ставших совсем бесплотными спутников, я понял, что значит приблизиться к запретной зоне. Я повернул назад»[216].

Кракауэр в своем эссе «Химера на скалах в Позитано» описывает Позитано в похожей манере – как запретную зону, как зловещий доисторический ландшафт. Сначала он берет себе за образец структурный выплеск пористой массы реальных скелетов, о котором писали Беньямин и Лацис. Позитано раскинулся по склону горы Сант-Анджело, постепенно сужаясь; примерно в центре деревни есть кладбище, которое «падает на город. Это яма, куда сбрасывают гробы; простые ящики, накрытые крышками»[217]. Во время ливневых дождей деревню затапливает и случается, что скелеты выплывают из резервуара с трупами в сады и к домам. И эти настоящие скелеты меняют структуру деревни. Кракауэр описывает Позитано как «склад костей», как «город мертвых, а его костяк из домов медленно крошится в застывшем воздухе»[218].

Но главную роль в наваждении играют другие персонажи. Больше всего страху нагоняют не скелеты, а привидения. Позитано – не только город мертвых, это еще и пристанище не совсем мертвых: «Боги покинули эти места, а старые демоны до сих пор бродят тут», «вернувшиеся с того света» «бродят вокруг в законсервированном состоянии»[219]. Тот факт, что Кракауэр выбрал для путевого эссе именно Позитано, а не, например, Помпеи, может быть связан (не считая аттракциона, о котором скоро пойдет речь) с тем, что удивительная полумертвая жизнь заинтриговала его сильнее, чем музейная гробовая тишина.