Адорно в Неаполе

Констелляция основана на пространственном опыте, и поэтому ей никогда не освободится от того linguistic despair[572], к которому приводит попытка ухватить пространство с помощью языка. Эдвард Соджа, один из главных представителей так называемого топологического сдвига [spatial turns], описывает это явление так: «То, что мы видим, неопровержимо существует одновременно, язык же диктует нам пошаговую последовательность, линейный поток информационных блоков, фиксируемых самым пространственным законом на свете – невозможностью для двух объектов (или слов) занять одно и то же место (как на странице). Все, что мы можем сделать – разумно расставлять и составлять»[573]. Когда Альбрехт Вельмер предлагает «стереоскопическое чтение» «Эстетической теории», с помощью которого «линейный, одномерный контекст ссылок должен превратиться в более сложную, многомерную констелляцию»[574], то он просто переформулирует программу, уже содержащуюся в «Эстетической теории»[575]. «Эстетическая теория» Адорно тоже могла бы принять форму шара, как та книга, о которой мечтал Эйзенштейн. Хотя бы в тот момент, когда она лопается и переходит во «вторую констелляцию», это настоящий шар. Для этого взрыва нужны маленькие шарики – отдельные абзацы, которые, в свою очередь, запускают процесс взрыва.

Смерть в Неаполе

После посещения кладбища Фонтанелле Мартин Мозебах вышел на улицу в умиротворенном настроении. Масса костей не напугала его. «Хоть их и так “много”, это не страшная компания. Они совершили самое главное, некоторые добровольно, большинство – вынуждено: они умерли. И гость в их кругу невольно говорит себе: наверное, у меня тоже получится»[576].

Философия Адорно смотрит смерти в лицо. Чтобы оградить смерть от ложного приписывания ей жизни, чтобы устоять перед ней, может быть – чтобы преодолеть ее. В частной жизни Адорно нам не удастся найти примеров потери самоконтроля, моментов эйфории, риска, и это подкрепляет образ Адорно-мещанина; он сам переносит «угрозу смерти» в связи со знаменитым письмом читателя о необходимости светофора у сквера Зенкенберганлаге в контекст, выглядящий после Холокоста совершенно неуместным. Тем не менее, для Адорно жизнь тоже была смертельной болезнью, а история болезни, которую он рассказывает в своих письмах, производит такое впечатление, будто он попытался инсценировать эпизод, когда Беньямин и Лацис шли к катакомбам мимо страдающих людей в неаполитанской больнице святого Януария для бедных[577].

В 1927 году Адорно пишет Бергу, что верен ему, «но мертв», что он перенес «довольно тяжелую и очень болезненную операцию» и что «теперь, в восстановительный период, добавился грипп с температурой, так что мне приходится постоянно лежать в темноте»[578]. В 1928 году такси, в котором ехал Адорно, столкнулось с автобусом, и он оказался «в больнице с сотрясением мозга, глубокой раной на голове и тяжелыми ушибами»[579]. Адорно постоянно пишет о серьезных проблемах со здоровьем; например, в 1933 году он пишет Кракауэру о «жуткой бессоннице, в комплексе с желудочным неврозом, который сделал для меня процесс еды если не невозможным, то мучительным»[580]. В 1934 году ему пришлось подвергнуться процедуре, «мучительность которой не поддается никакому описанию»[581]. А это уже из его письма Хоркхаймеру, который стал для Адорно соратником и в проблемах со здоровьем: «У нашей болезни слишком много параллелей»[582]. Переезд Хоркхаймера в Лос-Анджелес был вызван в том числе и состоянием здоровья, потом в Германии Хоркхаймер на одном из заседаний покажет свою кардиограмму, чтобы подчеркнуть свою перегруженность[583].

В 1945 году у Адорно «после трех месяцев покоя» [584] снова проявилась невралгия, и он решился на операцию по удалению миндалин. Операция состоялась в декабре, но рентгеновский снимок показал, что «пострадали коронарные сосуды»[585]. В марте сердце продолжало «дурить»[586], но вскоре выяснилось, что проблемы с сердцем были связаны с диабетом, и от них удалось частично избавиться с помощью диеты во время пребывания в госпитале в Санта-Монике. «Боли в сердце и другие невротические симптомы заметно отступили, кардиограмма тоже хорошая – кажется, есть все основания надеяться на то, что у меня нет серьезных заболеваний сердца»[587], – пишет Адорно своей матери.