Аэроплан для победителя

Он думал о Савелии – актере неплохом, но, как правильно заметил Стрельский, актер милостью Божьей, – не «нутряном», а подражателе. Он думал о том, как легко заманить в ловушку простого человека – достаточно показать раскрытый кошелек. Сейчас Савелий всего-навсего понемногу торговал маленькими секретами кокшаровской труппы – и попался на крючок. Точно так же инспекторы сыскной полиции ловили на крючки мелкое жулье: оказали тебе услугу, закрыли глаза на какие-то мелкие шалости, а теперь изволь отслужить, за ничтожную мелочь плати важными сведениями, да неоднократно!

Неужто эти самые Тюльпан, Кентавр и Альда глупее?

Лабрюйер нагнал Енисеева у заветной дырки в заборе.

– Водолеев жив, – сказал он безо всяких прелюдий. – Я же главного вам не сказал! Он взял с собой саквояж. Они хотят завербовать его всерьез. Провинциальный актер – это же клад! Болтается где хочет, то сюда наймется, то туда… А он у них уже на крючке. Будет брыкаться – на него повесят убийство Лиодорова, и очень ловко все подстроят.

– Точно, – согласился Енисеев. – Коготок увяз – всей птичке пропасть. Это большая удача…

– Для кого?

– Для нас. Знать, кто завербован, – очень полезно. Но в этом нужно убедиться.

И Енисеев, отодвинув доску, полез в дыру. Вдруг он оттуда высунулся.

– Вы еще тут, Аякс? Не пожалейте пяти минут ради доброго дела. Если его привезли сюда, а не потащили куда-нибудь еще – то где-то тут стоит их таратайка. А вы ее видели и можете опознать.

– Прикажете среди ночи шастать по всему ипподрому? – сварливо осведомился Лабрюйер.

– Вот уж незачем. Я их географию знаю. У них штаб-квартира – в домике графини. Она арендовала этот домик у общества верховой езды и держит там коллекцию своих «амазонок». Ну и прочие дамские доспехи – седло, чуть ли не бриллиантами инкрустированное, сапожки, перчатки… Знали вы, брат Аякс, кого выслеживать!

– Так она – графиня?

– Ага. Аристократка! Элга фон Роттенбах. Она же – прекрасная Альда. Не удивлюсь, если окажется, что именно она убила фрау фон Сальтерн. Оружие-то – совершенно дамское. Правда, в Майоренхофе она жила под именем Берты фон Зибенау. Но на ипподроме ее знают как графиню фон Роттенбах. Прекрасная наездница, роковая женщина! Одних имен у нее – больше, чем волос на голове. Бедный Лиодоров. Нашел за кем ухаживать. Хотел бы я знать, чему он невольно стал свидетелем, – ведь эти господа убивают не из любви к искусству убивать… Так вот, если у домика графини стоит тот черный автомобиль – то и Водолеев где-то поблизости.

– Вот ведь подлец… – проворчал Лабрюйер. – Ну, хорошо. Это я могу…

Они пролезли в дыру и оказались во мраке.

– Ступайте за мной, – сказал Енисеев. – Я тут уже ориентируюсь. Возле конюшен всю ночь горят два фонаря, они нас и спасут. Может, и в домике графини светло. Окна выходят на площадку перед зимней конюшней, и там дальше – сараи господина Калепа. Правее – те ворота, через которые въезжают автомобили и телеги. А для чистой публики – другие ворота, и они нам не нужны, хотя – как знать…

– Ночью тут только конюхи дежурят? – спросил Лабрюйер.

– Ночью тут может оказаться кто угодно. Я однажды влюбленную парочку спугнул. В самую решительную минуту. Общество верховой езды держит тут еще домики, где дамы и господа переодеваются и хранят вещи. Кроме того, тут же живет берейтор Кречинский, настоящий конский безумец, жить не может без аромата конюшни. И при конюшнях есть какие-то халупы, где обитают молодые конюхи – чтобы не снимать жилье в Зассенхофе, не тратить зря деньги и время на дорогу. Тут целое государство в государстве. А вот – сарай, где стоят препятствия. Сейчас, пока на ипподроме летное поле, соревнований по паркуру не устраивают, и все эти барьеры и бревна стащили в сарай. Целее будут.

– Это уж точно, – согласился Лабрюйер, знавший про ипподромные дела с точки зрения полиции. Сарай требовался, чтобы не дать препятствиям зимой улететь в неизвестном направлении, невзирая на свой огромный вес, и сгореть в печках торенсбергских и солитюдских жителей.

Освещение было отвратительное, но Лабрюйер быстро сориентировался.

– Вон там стоял этот проклятый «катафалк», за углом, – сказал он. – И другие автомобили тоже.

– Пойдем, глянем. И пройдем задворками, сообразим, где горит свет и может сидеть чертов Савелий.

Лабрюйер вывел Енисеева к известному месту. «Катафалк» и впрямь был там.

– Нужно убедиться. Я посмотрю, есть ли там крестик, – решил Лабрюйер.

– Осторожно. Видите, в окошке тени.

Это были тени на оконной занавеске.

– Я гусиным шагом, – ответил Лабрюйер, совсем позабыв, что нога еще побаливает.

Присев на корточки, он сделал два шага и выпрямился. Признаваться в своей инвалидности он не желал и просто перебежал сомнительное место, пригнувшись.

Нацарапанный Танюшей крестик он нашел не сразу.

Лабрюйер был в темном пиджаке и брюках. Очевидно, на корточках, да еще почти прижавшись к «катафалку», он во мраке был схож с каменной глыбой. А когда поднял голову – тут-то и оказалось, что у глыбы есть лицо. Да еще какое!