Аэроплан для победителя

– Пари – полон бак бензина. Они только ждут, пока конюхи угомонятся. Черепной грим сослужил нам неожиданную службу. Дай Бог здоровья Славскому! Ну, чего вы ждете?

– Черт бы и вас побрал, Енисеев, – сказал Лабрюйер и распахнул ворота сарая.

Садиться на место возле шоферского пришлось уже на ходу.

Фургон оказался отлично готов к стремительному и опасному путешествию.

Не разбирая дороги, Енисеев вел его по летному полю, мимо трибуны, прямо к главным воротам. Вслед кричали и принялись стрелять.

– А шиш вам! – кричал Енисеев. – Шиш, а не наши авиаторы! Держись, брат Аякс, сейчас будет тряско!

– Куда мы едем? – спросил Лабрюйер.

– Куда-нибудь! Подальше от ипподрома!

– У них есть «катафалк» и лошади, – напомнил Лабрюйер. – Тут такие красавцы – на короткой дистанции могут и авто обогнать.

– А у нас есть кое-что другое…

И тут Енисеев запел – так, что у Лабрюйера мурашки по шкуре побежали:

– Готовы на бой кровавый за свои права!..

Пропето было всерьез.

Фургон влетел в Зассенхоф.

– Теперь командуй, – велел Енисеев. – Ты эти места лучше знаешь. Нам нужно запутать след. Они у нас на плечах висят.

Лабрюйер как раз плоховато знал эту часть города. Выкрикивая «направо» и «налево», он сбился с толку. А меж тем черный «катафалк» действительно мчался следом. И хуже того – оказалось, что в хозяйстве у похитителей был мотоциклет. Он обогнал «катафалк», вырвался вперед, поравнялся с кабиной фургона, и мотоциклист выстрелил.

– Мазила! – крикнул ему Енисеев. – Держись, Аякс, сейчас мы его об забор размажем!

Но мотоциклист, разгадав маневр, вовремя отстал.

– Направо! – приказал Лабрюйер. – Опять направо!

– Только бы они меня не подшибли, ты-то шоферить не умеешь… Ух!

Фургон чудом вписался в поворот.

– А если меня подшибут да тебя к праотцам отправят, то – лови ветра в поле. Отсюда – на Митаву, потом – на Шавли, это почти по прямой выходит, а там уж германская граница в двух шагах. От Риги до Мемеля и трехсот верст не будет, что это для автомобиля? И у них наверняка намечено место для дневки. Я ведь должен был понять – если они сегодня выдернули этого дурака из Майоренхофа – значит, в ночь и уйдут, сволочи!

– Но перевести трех человек через границу…

– У Дитрихса наверняка сохранились старые связи, он же контрабандой промышлял. Его с ценным грузом в любой корчме спрячут… Только бы он по дороге Володю Слюсаренко не выкинул – в удавленном виде. Слюсаренко ведь за компанию прихватили…

– Налево! И смотри все время налево – там будет узкий переулок.

– Ага!

Лабрюйер, припомнив карту местности, нарочно выбирал улицы, где мотоциклист не мог бы поравняться с кабиной фургона.

– Надо избавляться от этой колымаги, – сказал он.

– А на чем мы вернемся на ипподром?

– Найдем другую. Это будет надежнее.

– Среди ночи?

– Я знаю место!

Лабрюйер имел в виду гаражи у Выгонной дамбы. Рига росла, и новорожденные кварталы роскошных домов строились недалеко от городского пастбища. Богатые рижане держали свои автомобили поблизости от жилищ, в больших гаражах, под присмотром механиков.

– Далеко?

– На том берегу.

– А от набережной – далеко?

– Не очень.

– Мы могли бы скинуть чертов фургон с моста…

– Не получится. Для этого – далековато, – Лабрюйер даже не попытался представить, как Енисеев собирается скидывать фургон в Двину.

– Но куда-то же его нужно девать.

– Может, в Мариинский пруд загнать?

– Где он?

– Направо! Теперь – налево. Он где-то там…

– Где-то! Черт, где мы?!

Дома кончились, местность была открытая, дорога – прямая, спрятаться – негде.

– Тут огороды и пастбище. У нас все Задвинье такое – полоса города, полоса деревни…

– Если он будет догонять – стреляй, не задумывайся.

Лабрюйер извернулся на сиденье и выставил руку с револьвером.

Выстрелил он куда пришлось, чтобы немного испугать мотоциклиста. Целиться, подскакивая на ухабах, Лабрюйер не умел, а ухабов на глинистой дороге было изрядно.

– Вот что! – догадался он. – На повороте я соскочу. Ты чеши дальше, а я из-за куста его сниму!

– Снимешь, а потом? За ним же «форд» – думаешь, пешком от «форда» убежать? Сиди уж, Аякс Локридский!

Открытое пространство было невелико – фургон очень скоро влетел в створ улицы и скрылся между домами.

– А теперь – налево, налево, пока не упремся в Хаккенсбергский залив.

– Так, может, туда фургон спихнуть? Там же рядом – Митавский вокзал, найдем какую-нибудь таратайку!

– Ничего себе рядом! Это тебе не Древняя Греция, там – все рядом…

У Лабрюйера в школьные годы сложилось именно такое представление; Троянскую войну он представлял походом мальчишек одного двора в другой, враждебный, двор, и олимпийских богов – подвыпившими взрослыми, которые ради смеха стравливают сопляков. Такое он наблюдал в Московском форштадте, где жил в детстве.

Переругиваясь, Аяксы уходили от погони, причем последний выстрел Лабрюйер сделал уже на привокзальной площади. Там, как полагалось, дежурили городовые. Поднялся шум, крик, свист. Не желая объяснений, Енисеев свернул к понтонному мосту.

– Кажись, от сволочей оторвались, – заметил он. – Теперь бы от полиции уйти.

– С моста – направо, и по набережной – к Таможенной пристани!

– Есть, вашбродь!