Афанасий Фет

Кульминация наступила в сентябре — октябре 1880 года, когда они обменялись длинными письмами (доподлинно известно, что Фет получил одно письмо от Толстого, а тот — два огромных от Фета; сохранились также фрагменты ещё двух писем поэта, возможно, неотправленных). В письме от 28 сентября Фет косвенно упрекает Толстого в том, что загиптонизированность смертью, страхом небытия, лежащим в основе его учения, заставляет его игнорировать жизнь с её красотой, её прекрасной таинственной силой, подчинив её добытым сухим «разумением» принципам, которые её отрицают. Заявляя, что трактовка Толстым Евангелия как «проповеди полнейшего аскетизма и отрицания жизни» гениальна и верна, Фет продолжает: «Но как бы гениально ни было уяснение смысла известной книги, книга остаётся книгой, а жизнь с миллионами своих неизбежных требований остаётся жизнью и семя семенем, требующим расцвета и семени. Поэтому отрицание не может быть руководством жизни и её требований. <…> Меня изумил Ваш вопрос, почему я, зная тщету жизни, не самоубьюсь? Да ведь я же точно так же, если не более, знаю тщету еды и питья. Почему же я ежедневно пью кофе и обедаю. Моё знание и несомненное, нимало не мешает мне есть. <…> Не естественно ли спросить, почему тот, для кого жизнь не имеет, как наслажденье, никакой цены, не выпрыгивает из неё вниз, что для него ни крошечки не страшнее. Ничто. Страшно только бытие, то есть жизнь, а не её отрицание. Отрицание жизни и небытие более чем близнецы. Это одно и то же»^{545}. Иначе говоря, если человеку интуитивно, на чувственном уровне нравится жизнь, нельзя требовать, чтобы он умом осознавал её неправильной и подчинялся не интуиции, а логике. Вопрос о самоуничтожении, прекращении собственного бытия может вытекать только из интуитивного недовольства жизнью, а не из логического несоответствия её каким-то требованиям.

На этот раз вопреки уже сложившейся привычке писать коротко Толстой ответил Фету последним длинным письмом от 5–10 октября 1880 года: «Вы не поверите, как мне смешно читать такие рассуждения, как Ваши (а я только это и слышу). Все рассуждения эти клонятся к тому, чтобы показать, что всё, что сказано в Евангелии, — пустяки, и доказывается это тем, что люди любят жить плотью, или иначе, — жить как попало, — как каждому кажется хорошо, и что так жили и живут люди. Комизм этого рассуждения состоит в том, что Евангельское учение начинает с того, что признаёт эту точку зрения, утверждает её с необычайной силой, и потом объясняет, что этой точки зрения недостаточно, и что в числе бесчисленных plaisir’oв[40] жизни надо уметь узнавать настоящее благо»^{546}. В пересказанном на новый лад диалоге Христа с дьяволом из уст искусителя звучит иронично изложенная Толстым позиция Фета: «Всем жрать хочется, и все себя берегут. Только все не болтают вздора, как ты, — а признают это и служат и хлебу, и своему телу».

«То, что я знаю себя существующим, — продолжает Толстой, — и всё, что я знаю, происходит от того, что во мне есть разумение, и его-то называю Бог, т. е. для меня начало всего. О том начале, которое произвело весь мир явлений, я ничего не знаю и не могу знать.

Разумение есть тот свет (lumen[41]), которым я что-нибудь вижу, и потому, чтобы не путаться, далее его я не иду. Любить Бога поэтому значит для меня любить свет разумения; служить Богу значит служить разумению; жить Богом — значит жить в свете разумения»^{547}.

Тот принцип, который выдвигает Фет, — руководствоваться в реальной жизни естественным чувством — означает для Толстого ходить во тьме, без света смысла, даваемого Евангелием. То, что Фет считает умствованием, враждебным жизни, для писателя есть божественный Логос, позволяющий распознать среди разнообразных житейских благ подлинное Благо. Заканчивается письмо очень характерно для Толстого, обретшего смысл жизни в любви к ближнему: «В последнем письме Вашем я слышу раздражение. — Я виноват тем, что раздражил Вас. Простите…»^{548}

В ответ в самом длинном письме от 18 октября 1880 года Фет отказывается признать разум (толстовское «разумение» или Логос Иоанна Богослова, на который писатель опирался в своих суждениях) высшим арбитром, способным указывать, что есть Благо, не только своему носителю, но и всем людям: «…Возможность восприятия вещей мира в наше я лежит в предшествующем созерцанию присущности в нашем интеллекте форм времени, пространства и причинности, наличность которых составляет интеллект. Физиологически он только функция мозга, которой он так же мало научается из опыта, как желудок пищеварению или печень отделению желчи. <…> Разум, разумение человека, составляющий лишь мгновенное звено в цепи причинности явлений и заведомо коренящийся на недосягаемой тайне жизни, не только невозможная точка опоры для целого мира — в себе самом, но и противоречивая. Этот разум, разумение не имеет права говорить ни о чём другом, как о лично ему кажущемся»^{549}.