Афинская школа

И крошечное письмецо – Юлии. Я написал ей, что ее семья в опасности, что в субботу им нужно остерегаться нападения. Пусть вызовут милицию. Еще я писал… Впрочем, это моя тайна.

Разрешите, я не открою ее вам? Идет? Я унесу ее с собой туда.

И последнее.

Уважаемые, четыре дня я общался с вами, а проще – рассказывал вам о себе. Как известно, говорить о себе не надоедает, но каково слушать! Я благодарен вам, благодарен за то, что вы меня слушали. Прощайте. Нет, еще одно. Я так привык высказывать вам все свои мысли, как на духу, что не могу унести с собой и эту.

Вот Александр Сергеевич Пушкин – он, как вы знаете, арап по материнской линии, и прадед его, я думаю, весьма посредственно изъяснялся по-русски, с ошибками. Чужой язык. А Пушкин стал великим поэтом России, его язык – эталон. И в литературе таких много – нерусских по крови, прославивших Россию, их очень много, не хочется перечислять. Теперь возьмем, скажем, Гершензона, – не идет у меня из головы, – чем, скажите, плохо, что он так русскую культуру полюбил, что стал лучшим ее знатоком? В чем здесь коварство? Он что – русским свинью подложил? Обман все это. Рассчитано на темных людей. Даже не на темных, а на недумающих. Что им скажут, то они и сделают. Как те подростки, которые орали: «Кровь за кровь, кровь за кровь». Ужас, что они могут натворить, им скажи – во всем виноваты евреи или, скажем, молдаване, да нет, евреи привычнее, а история в России имеет свойство повторяться, укажи им конкретного врага, – и готова акция.

Уважаемые, я прошу вас будьте думающими людьми, не верьте фанатикам и демагогам.

А кровь у всех одинаково красная. Когда я завтра вечером вскрою себе вены – не пугайтесь – это будет не больно – я проверю, краснее ли моя русская кровь моей еврейской крови и можно ли одну отделить от другой, а, как вы думаете?

Прощайте, дорогие. Ваш Гена Корсаков.

* * *

Привет! Не ожидали вновь услышать мой голос? Я признаться сам… Одним словом, я все еще тут на земле, а раз так, то пришлось вырыть из песочницы кассету и продолжить наше с вами общение. Не беспокойтесь, на этот раз оно будет недолгим, я вас не задержу. Я лишь расскажу, что произошло. Таким образом, мое повествование примет законченную форму. Правда, как у Пушкина, герой в конце оказался «жив и не женат», но и то, и другое поправимо. В пятницу я весь день валялся в постели. Часов в пять начал приготовления. Пошел в ванную, пустил воду, в общем действовал по Петронию, покончившему с жизнью аналогичным способом. Что я чувствовал? Полнейшее безразличие. Я механически делал то, что было мною задумано, мысль была полностью отключена. Вот уже два дня я почти ничего не ел, но голода не ощущал, правда, голова тупо ныла. Проверил еще раз, на месте ли письма, даже начал их перечитывать, но не кончил.

Около шести вечера – перед прыжком – прилег на диван – и неожиданно уснул. Разбудил меня грохот. Кто-то сильно бил кулаком в дверь, видно, забыв, что у входа висит звонок.

Голос Юлии – на грани истерики – кричал: «Откройте, да откройте же!»

Я вскочил и бросился в ванную. Проколоть вены было делом пустяковым, но кровь почему-тоне шла, точнее, шла, но не в том количестве, какое было необходимо для моих целей. Я чувствовал, что слабею, голова кружилась. Наверное, я потерял сознание.

Очнулся я на диване, руки мои были перевязаны, надо мной склонились две женские головы, очень похожие, с одинаковым выражением на лице. Юлия и… мама. Откуда мама?

После выяснилось, что родители, не получив от меня ответа на свою телеграмму, сильно встревожились, и мама решилась ехать в город, что было при отсутствии машины поступком почти героическим. В шесть часов утра она выбралась из рязанской деревеньки, около семи вечера подошла к дверям нашей городской квартиры и увидела здесь Юлию. Юлия колотила кулаком по двери уже в течение получаса.

Она вспомнила, что я говорил «если я не заболею», и заподозрила недоброе. Мама застала ее в паническом состоянии, она собиралась искать слесаря, чтобы взломать дверь.

Все остальное можно не рассказывать, ежу понятно.

Когда я открыл глаза, они обе одновременно расплакались, а мама сказала сквозь слезы: «Больше я тебя одного не оставлю».

Я снова закрыл глаза, мама с Юлией ушли на кухни, наверное, пить чай. В это время раздался громкий и долгий звонок в дверь. В течение нескольких минут шел обмен репликами между мамой и неизвестно кем, по голосу я не мог разобрать, слова не различались, но было ясно, что речь идет о чем-то срочном. Я услышал мамин крик: «Назад, куда вы?» и одновременно увидел перед собой долговязую Лизетту. Мало того, что она была не накрашена, у нее в лице, как говорится, кровинки не было. Прежде чем мама сумела оттащить её от моей постели, она успела проговорить: «Меня Катька послала. Скажи, говорит, Гене, что Пашка-дьявол поджег». Тут мама ухватила ее за рукав и спровадила за дверь.

А я слабым голосом позвал: «Юлия».

Юлия подошла.

– Вам плохо, Гена?