Африканская книга

Летели прямым рейсом Нью-Йорк — Найроби, шестнадцать часов в эконом-классе, приземлились в девять утра по местному времени. К половине одиннадцатого Алла уже отсыпалась в гостинице, а я в мятой рубашке и плохо повязанном галстуке, с мутной головой и песком в заглазье, сидел перед компьютером в знакомом закутке рядом с бункером для ускорителя и втолковывал кенийским дозиметристам азы радиологической анатомии. По правую руку — Винсент, по левую — Чарльз, за спиной — Мучеузи… Как будто и не уезжал.

«Ну, вот ты и вернулся, кака янгу[324], — приговаривал Мучеузи, душа меня в братских объятиях. — Карибу ньюмбани[325], мы тебя заждались». «С того момента, как ты уехал, у нас, по правде сказать, ничего не изменилось, — сообщил Боб, — все как было». Эту манеру Боба выражаться так, чтобы смысл сказанного оставался открытым для интерпретации, я запомнил еще с прошлого раза. Вот и в этой фразе, произнесенной веселым-неопределенным тоном, при желании можно было расслышать все, что угодно: жалобу, вызов, насмешку, упрек, резиньяцию. Как бы то ни было, мне хватило получаса, чтобы убедиться, что он был абсолютно прав. Наука, которую мы с Прашантом столь рьяно втолковывали в течение двух недель и которую они столь же рьяно конспектировали, не пошла на пользу. Те же ошибки, тот же неправильный подход. Как будто после нашего отбытия из всех конспектов тотчас сделали бумажные самолетики.

Впрочем, кое-что все-таки изменилось: три месяца назад у них появился новый врач. Молодой человек в очках а-ля Мугабе, он представлялся как «доктор Роджер», а меня называл «доктор Александр». «Можешь звать меня просто Алексом, — предложил я, — а я буду звать тебя просто Роджером, ладно?» Но он продолжал гнуть свою линию: нет-нет, он именно доктор Роджер, а я — доктор Александр. Так правильно. Первые несколько часов он ходил за мной по пятам, повторяя одно и то же: если ему удастся усвоить хоть малую часть тех драгоценных знаний, которыми я сочту возможным поделиться с ним за время своего визита, он будет считать, что жизнь его прожита не зря. Я ответил дежурной любезностью: рад знакомству, а особенно рад тому, что нашего полку прибыло, у Кэтрин Кимани появился наконец напарник, еще один радиационный онколог, так что техникам-дозиметристам не придется больше наспех учить анатомию, чтобы с грехом пополам делать работу врача. Я сказал это без всякой задней мысли, но вышло, по-видимому, не совсем то, что имелось в виду. По лицу Роджера пробежала тень, и он быстро заверил меня, что теперь здесь все по-другому, планированием занимается он сам.

Потом был обеденный перерыв. «Ты еще не забыл нашу славную традицию? — спросил Винсент. — К часу дня все должны быть в столовой. Наша повариха Мвикали опозданий не терпит. Она к твоему приезду расстаралась. Вот увидишь, каких яств наготовила!» На обед было все то же самое, что и в прошлый раз: тушеная капуста, угали, жаркое из курицы. Дебелая Мвикали вышла мне навстречу с улыбкой до ушей, и мне в очередной раз пришлось сглотнуть комок. «Уача!» — поприветствовал я ее, пуская в ход единственное известное мне слово на языке камба. Она что-то затараторила в ответ. Другая повариха, тоже камба, перевела слова Мвикали на суахили: «Анасема атакупика ква уджи ва уимби кешо асубухи. Анапасуа куджа мапема»[326].

После обеда мы сели разбирать планы облучения. Первый случай — рак пищевода, неоадъювантная химиорадиация. Гистограмма выглядела неплохо, но что-то явно было не так. Я посмотрел на аксиальный срез: ну да, так и есть… Тот, кто разрабатывал план, перепутал пищевод с аортой.

— Неужели эти контуры рисовал доктор Роджер? — выпалил я. И тут же сообразил, что совершил ошибку. — То есть я хочу сказать… здесь не совсем точно… — Но было уже поздно. Роджер высунулся из соседней комнаты. У него дрожала нижняя губа.

— Нет, — сказал он потухшим голосом, — эти контуры рисовал не я. У нас очень много пациентов, не за всем получается уследить.

На следующее утро он не пришел в планировочную — просил передать, что очень занят в клинике. И больше за все время пребывания в Кениате я его не видел.

* * *

Снова Найроби: знакомые небоскребы в центре, пестро разукрашенные матату. Сейчас ноябрь — время, когда по всему городу цветут джакаранды, делониксы и бугенвиллеи. Лужайки обсажены по краям розами, гардениями и гибискусом, вдоль проспектов тянутся живые изгороди из кедров, из китайских яблонь. На кучах мусора стоят в дозоре аисты марабу. Слышится уже знакомая смесь английского с суахили, неотвязная скороговорка столичной фени: «Niaje mzae? Unadai ngwai? You pack in Westy? Nipe some cheddar, brother, nipe maweng. Don’t be a wenger. This brother amesota haezi buy ata dishi…»[327]